Вилья на час (СИ) - Горышина Ольга. Страница 14

Он отказался, и я скинула верхнюю одежду. Раздеваться полностью не имело смысла — надо спать. Для другого существует ночь. А вообще хорошо, что тетя Зина отправила меня перед отпуском в салон. Сама бы я ограничилась бритвой и домашним маникюром, от которых не осталось бы к концу отпуска и следа. Черт, уже конец… Вена, Грац, Инсбрук, Зальцбург… Десять дней будто корова языком слизала. Почему Альберту не захотелось неделю назад послушать Моцарта в столице?

— Ложись на кровать! — приказал Альберт, когда я наступила босой ногой на край его плаща. — Я могу говорить с тобой и отсюда, а обнимать во сне я не умею. Прости. У меня не было такой практики. Никто, кроме меня, днем не спит…

— А я буду, — перебила я, но получила такой же жесткий отказ, как и в первый раз.

Что ж, лягу на самый край и, может быть, хоть во сне свалюсь на тебя, любимый мой вампир!

— Слушай, а у вас тут все так сильно верят в Бога? — спросила я через пять минут, не в силах побороть кофейную бодрость.

— Где у нас? Я не австриец.

— Вы же все равно соседи.

— Наверное, верят. Вернее, боятся. Я тоже когда-то боялся. Отец умел хорошо припугнуть Богом. А теперь уже не боюсь. Если этот Бог ничего не сделал моему отцу, то смысла его бояться нет…

— Твоей отец был очень жестоким? — начала я осторожно копаться в его душе. Вдруг ему надо поговорить. Вдруг до сих пор очень больно. И вся дурь его от детской травмы, которую смерть властного родителя только усилила.

— Да, очень, — ответил Альберт тихо и спокойно. — Но у него было оправдание — смерть моей матери. У меня такого оправдания нет, потому я стараюсь быть добрым. И вообще добрые дольше живут. Злоба иссушает душу. Злоба убивает тело. Хотя я не очень добрый, потому что рад, что отец умер. Он освободил меня своей смертью. Никто теперь не попрекает меня добрыми поступками. Иногда меня даже благодарят. Потому я до сих пор жив. Знаю, что когда-нибудь я перестану быть нужным, и тогда я спокойно уйду в небытие.

— Так ты не веришь в жизнь после смерти?

— Нет, не верю. И тебе не советую верить, — неслось с пола, и я радовалась, что не вижу смешинок в серых глазах. — Жить надо сегодня и сейчас, а то завтра может не быть. Совсем не быть.

— Я это знаю.

Одеяло было очень теплым, но я все равно натянула его по самый лоб на случай, если Альберт решит подняться с пола. Не хочу, чтобы он видел мои слезы и жалел меня. Мы поругались с мамой в то утро, и я ушла, хлопнув дверью, и она в ответ ушла насовсем, не простившись.

Я отвернулась к окну. Солнце играло на плотной материи, желая прорваться в комнату, но у него не было никакого шанса.

— Прости, что опять нечаянно разбередил твою рану.

— Ты не должен извиняться, — попыталась я ответить ровно. — Я тоже полезла туда, куда меня не приглашали. И все равно можно к тебе? Одеяло очень теплое.

— Возьми простынь, — ответил Альберт спокойно, и я попыталась не обидеться на него за отказ. — Давай я расскажу тебе зимнюю сказку, чтобы не было так жарко. Согласна?

— Лучше про Баха.

С пола послышался смешок.

— Она как раз про Баха, ведь уже наступило завтра. Наше с тобой знакомство началось с дождя, а мое с Бахом — с мокрого снега, и все равно я люблю зиму, потому что в ней мало солнца. Ты еще слушаешь меня?

— Говори, прошу… Мне уже холодно, — попыталась я пошутить и раскрылась аж наполовину.

— Я не люблю шляпы, ненавижу капюшоны, но ничего не может быть хуже мокрых от снега волос. Зима в тот год выдалась в Любеке такая, что все позавидовали лысым. Хотя мы и так бы все ночи напролет торчали в кабаке, совсем темном, чтобы своими мертвенно-бледными лицами не особо выделяться среди красных пьяных рож бургеров. Спросишь, зачем отец вытащил меня из замка? Ради музыки, чего же еще! А себя — ради пива. В том кабаке подавали отменное пиво, после которого кровь жертвы приобретала привкус хмеля. И вот двое чертей в нашем лице решили потешиться над людьми, окрестившими это место чертовым еще до нашего прихода. В городе бытовала легенда, что в тринадцатом веке, когда архитектор осматривал пепелище прежней церкви, к нему заявился сам виновник пожара, черт, и поинтересовался, что тот собирается здесь строить? Архитектор, не будь дурак, сказал, что кабак, но черт тоже, не будь осел, явился проверить и пожурил архитектора за обман — да, да, нельзя врать тем, кто сильнее тебя, нельзя. Да и вообще врать нельзя, это уж отец вколотил в меня отлично, когда я еще был живым и чувствовал боль, как любой ребенок. Но чего я опять о себе… Мы говорим о Бахе, вернее сначала о том архитекторе, который ничуть не смутился и ответил, что кабак будет дверь в дверь с церковью, чтобы грехи было легче замаливать. Так и стоят оба вечных строения бок о бок по сей день, и которое из заведений более посещаемо, еще можно поспорить. Ты уже спишь?

— Даже не надейся. Я хочу узнать, как ты укусил Баха. Или это сделал твой отец?

— Ты кровожадная, а я нет. И пиво не пью. Но тебя обещаю напоить вечером. Здесь есть отличный ресторанчик, пусть и на вид плох, но лучшего яблочного штруделя ты нигде не попробуешь.

Он, наверное, голодный. Вот и думает о еде. Или просто не в силах полусонным рассказывать занятные истории. Может, попросить повременить с рассказом до вечернего пива? Но мое предложение запоздало, Альберт продолжил историю прежним твердым, пусть и тихим, голосом:

— Отец у меня играл на скрипке, очень, скажу, хорошо. И все в кабаке были очарованы его музыкой и постоянно подносили за игру пиво. Он умудрялся проливать его незаметно или же вливать в приносящего, и тот в хмеле не замечал укусов. Я читал все ночи напролет, но скоро не выдержал и, несмотря на жуткую погоду, запросился домой. Но отец был неумолим — мы обязаны были посетить концерт Иоганна Рейнкена. Это было частью моего обучения музыке. В тот последний вечер в кабаке к нам подсел один пьянчуга и, бурно жестикулируя, начал рассказывать…

И Альберт так мило исковеркал произношение английских слов, что я не удержалась от смеха, но быстро успокоилась, пытаясь вникнуть в ломанные слова:

— Ну так вот, было это лет так пятнадцать назад… Сидим пьем, никого не трогаем, слушаем музыку… Ну, как ты прямо, играл тут один — на скрипке. Входит к нам какой-то крепыш, ну чуть старше твоего сыночка, и тоже весь в черном, с увесистой такой сумкой и как хрясь ее на стойку и пива начал требовать. Ну, ему налили, что ж не налить, а он как заорет, что это ему одну пену дали! Да всем нам тут одну пену наливают, но мы-то молчим. А он взял кружку и как замахнется на кельнера, но передумал, развернулся в сторону скрипача — в два шага подлетел к нему и как плеснет пивом ему в рожу. Тот опешил — он если не в отцы, то точно в старшие братья годился этому черному. А паренек не успокоился. Выхватил у нашего скрипку, сыграл что-то ну очень красивое, мы все даже притихли, а потом как хвать этой самой скрипкой по башке нашему скрипачу — не так чтоб очень сильно, до крови не разбил, а потом еще по заду смычком надавал. Ну мы все к нему, а он как выхватит из-за пазухи Библию и как начнет нас по башкам ей лупить — ну как мы на человека с Библией с кулаками полезем, так и ушел непобитым. Не, перед самым уходом еще заставил нашего скрипача на Библии той поклясться больше не брать в руки смычка. Во — как страшно быть музыкантом.

Альберт замолчал. Видно дух переводил. Наверное, у него было много актерских тренингов!

— Как ты только такое выдумываешь?! — восхитилась я, но предлагать ему писать книги не стала, потому что он ответил достаточно грубо:

— Я ничего не выдумываю. Только слова этого пьяницы пересказываю. Если он и приврал малость, то на выпивку можно списать. Но, поверь, мое знакомство с Бахом подтвердило все его слова.

— Так это был Бах? — пошла я на примирение.

— А ты не перебивай. Слушать, как и танцевать, надо молча.

Я замолчала и вернула одеяло на нос.

— Отец тогда спросил пьяницу про имя паренька. Видно его устраивала манера преподавания. Но я тогда еще не испугался, да и пьянчуга лишь невнятно пробубнил: «Он имя свое на нотах написал, чтобы скрипач знал, кого в молитвах поминать, что направил на путь праведный. Себастьян какой-то…» Отец вытащил меня из-за стола, желая раньше уложить спать. В сумерках мы планировали отправиться в Гамбург — вернее, туда должны были отправиться наши вещи. Почтовые лошади не любят нежить. У нас были свои, которым мы натирали морды соком осины — этот запах отпугивает волков, и они чувствовали себя в безопасности даже с двумя вампирами в седле. В Гамбурге мы собирались провести лишь пару дней. Отец потащил меня слушать орган, чтобы в очередной раз задеть мою гордость. Он заметил, что Иоганну Рейнкену для такой виртуозной игры потребовалось всего-то девяносто семь лет, а его сыну не хватило тридцати, чтобы начать играть хотя бы сносно. Я внимал органу с постной рожей и даже не сразу заметил, что органисты сменились. Плотный мужчина моего возраста в черном сюртуке играл очень хорошо, и отец толкнул меня в бок — смотри, он намного талантливее тебя.