Расческа для лысого (СИ) - Зайцева Мария. Страница 45

Сухой, который совершенно не меняется с прошлой нашей встречи, лично накручивает хвосты и мне, и Ремневу за про*б с прошлой сделкой. Как будто мало мы хватанули веселья!

После этого радует лишением всех бонусов за работу на ближайшие полгода. Обидно. Но терпимо. Мне. Я-то не особо трачу. Не на что. Пока. А вот Ремнев позеленел. Он как раз домишко отгрохал в хорошем таком месте в Подмосковье, небольшой, примерно на тысячу квадратов, с гектарчиком земли. В ипотеку, наверно, взял, бедолага. Последние кровные выложил, да.

И то, что бонусов не увидит, прям расстраивает его.

Я сохраняю лицо, хотя очень охота подъ*нуть. Но нет. Только-только отношения более-менее наладили. Маринка расстроится, хотя, она, как жена декабриста, и в огонь, и в воду за этим козлом. Повезло утырку.

Я стараюсь не думать, а что было бы, если б я… Ну, при условии, что Ленка была бы со мной? Осталась бы она? Или мотанула хвостом и свалила? И вот не могу спрогнозировать. С одной стороны, вряд ли осталась бы, ветреная сучка. А с другой… Да кто ее знает.

Только в этот момент я полностью осознаю, насколько, сука, я попал. Потому что Ленка — это не Маринка Ремнева, которая надежная боевая подруга, поддержит, плечо подставит. В Ленке я вообще не уверен ни разу.

Молодая она, дерзкая, дурная. Нахрена такое мне? Но не поменять ничего. Не могу просто даже. В печени сидит ведь, не в сердце уже. Глубже. В самой структуре днк, бляха муха. И не вытравить никак. Мысли только о ней, люди полкана шлют отчеты каждый день. И фотки, фотки, фотки…

Моя дерзкая зараза учится. Ведет себя образцово. Мелькает опять знакомый байкер и бармен. Больше, вроде, никого. Еще не вижу, чтоб курила. Это молодец. По вечерам не шароебится. Не пьет. Тоже молодец. Я смотрю на сердитое, или задумчивое выражение хитрой мордахи и представляю, о чем она думает в этот момент? Может, обо мне? Но я не настолько сошел с ума, чтоб так реально думать. Просто… Тешу себя надеждой… Иллюзиями.

Ремнев приглашает заценить свою ипотечную хибарку.

Приезжаю.

Ничего так, просторно. Главное, чтоб ему нравилось, и Маринке с детьми. Вечером сижу на веранде, курю перед сном. Завтра назад, в город. Инструкции по Носорогу полностью получены, все уже скоро решится. От него самого много зависит. Сухой любит догадливых. И быстрых. Поэтому мы с Ремневым у него в любимчиках и ходим.

— Чего спать не идешь, Миш?

Маринка, видно, уложив спать мелкоту, выходит на веранду.

— Сейчас, докурю.

Кошусь на нее с усмешкой. Похорошела. Глаз не оторвать. Не зря Ремнев бесится. Ох, не зря.

— Ты чего сама? Иди к своему мужику, а то выбежит сейчас, предъявы опять кидать будет.

— Не будет. Он знает, что я с тобой здесь.

— Чего??? Доверять мне, что ли, начал? — смеюсь, нарочно медленно скольжу взглядом по хорошей такой женственной фигурке, которую вторые роды только лучше сделали. Играю.

— Он тебе и доверял. Зря наговариваешь.

Она отвечает на мою усмешку, садится рядом на диванчик.

— Ты не такой в этот раз, Миш. Что-то случилось? Олег говорил, подрался с кем-то… Не похоже на тебя совсем.

— А он-то откуда… Бл***…

— Ну, знаешь… Не мне тебе такие вещи объяснять.

Я откидываюсь, прикрываю глаза. Все ясно. Если Ремнев в теме, то и Сухой тоже.

Ну в самом деле, с чего я взял, что это не выяснится? У Сухого СБ такого уровня, что не всякая страна себе позволить может. Не особо парюсь по этому поводу. Потому что, если надо будет, отвечу. В любом случае… Ну могут у меня быть какие-то маленькие слабости?

— У тебя появилась женщина, Миш?

— У меня всегда есть женщина, Марин, много женщин. Ты чего?

— Миша. Ты ведь меня понял.

Я молчу. Хорошая все же баба, Маринка Ремнева. Раньше я бы опять пожалел немного, что тогда, семь лет назад, не стал…

Раньше. А теперь нет привычного легкого сожаления. Даже удивительно. Нет вообще. Почему? Почему?

А вот поэтому.

Попал ты, Миха.

— Я тебя понял, Марин. И пока ничего не скажу.

— И не надо, Миш. Главное, для себя это пойми.

Она встает, собираясь уходить, но я ловлю ее за руку:

— Марин… А чего, так заметно?

Она мягко улыбается, подходит ближе и целует меня в голову. По-матерински так.

— Очень заметно, Миш. Я рада за тебя. Честно.

Она уходит, а я еще минут десять сижу, тупо пялясь на заходящее солнце.

И вот если кто меня спросит: «Когда в последний раз тебе хотелось плакать, Мих?», если у кого хватит идиотизма и безумия такое вообще предположить и спросить…

Я, конечно, нихрена не признаюсь, а спрашивающему еще и в табло пропишу, но…

Я знаю, о каком моменте подумаю. О том, когда Марина меня в голову поцеловала. Как мама когда-то.

32. Ленка

— Ленк, ты как? Сдала? — Ванек, словно специально (а хотя, чего там «словно»? специально, само собой!) стоит прямо под дверью аудитории и караулит меня. Ну вот какое ему, нахер, дело? Таскается за мной в последнюю неделю собачонкой…

Я только морщусь. Сдала, сдала… Препод, конечно, зверь, я каждый раз, глядя на нее, вспоминаю миленькую картину знакомства на первом курсе, когда это нечто, в котором не сразу бабу опознать можно было, пришло в аудиторию, игриво положило ногу на ногу и, мягко так улыбаясь, заявило:

— А знаете, дети, кто самый стервозный преподаватель в этом университете? Я!

А затем она сделала все, чтоб в следующий учебный год в ее словах никто не смог усомниться. Наверно, у нее тоже, как у дяди Миши, слова с делом не расходятся… Или, как там еще: «Мужик сказал, мужик сделал»… Хотя, явно он так никогда не говорил.

Про Мишу вспоминать мне вот вообще бы нежелательно. Потому что больно.

Чисто физически. Не было неделю гада, может уехал куда? Опять? И теперь уже навсегда? Ну а чего? Я его послала, вот он и пошел… В этот раз решил и на смс не тратиться.

А, учитывая, насколько мне в последнее время было не до него, то я даже не сразу и заметила исчезновение его лексуса из-под окон.

— Ленк, пошли пожрем? У меня зарплата.

Ванек опять ко мне прицепился еще.

Правда, теперь по-другому, без намеков даже. А еще пару раз спрашивал про Мишу. Прям с какой-то внутренней дрожью. Так щенок дворовый на матерого хищника смотрит. И ссытся под себя от страха и уважения.

Но пожрать — это хорошо. Учитывая, что Полинка все еще лютует и денег мне выдает самый мизер. А я… Я даже и возразить ничего не могу. И не хочу.

Вот как увидела ее, после ночи с тем страшным мужиком, всю измученную, в синяках, укусах, засосах… Если до этого я, прячась от самой себя, могла наивничать, не думать о том, куда и зачем она с ним поехала, то уже после такого…

Я тогда села возле нее, колени обняла, упрашивала простить. А сама… Такой тварью себя ощущала, такой сукой.

Обнимала ее, укладывала голову на коленки… И вспоминала, как у мамы на коленках лежала, когда плохо было, грустно, когда голова болела. Она расплетала мои косы, проводила пальцами по коже головы, вызывая мурашки по всему телу. Напевала какой-то немудрящий мотивчик… И все проходило ведь. Все решалось.

Поля меня просто обняла тогда, без слов в макушку уткнулась. И так больно, как в тот момент, мне не было никогда. Она словно защиты у меня искала. А я не могла защитить.

И понимание накатило в эту минуту. То, что прятала в себе всегда.

Никого у нас с ней нет. Никого. Только мы. Она из сил выбивается, работает сверхурочно, чтоб мне учебу оплачивать… А я, тварь такая, только подставляю и подставляю ее. Вот и в этот раз… Охренительно подставила! В лапы зверюге дикому кинула! Своего единственного родного человека! Сестру, которая, не задумываясь, всем ради меня пожертвовала! И собою в том числе!

Я подняла голову, хотела ей сказать, хотела… Да что я скажу? О чем? Слова не шли. Так и просидела весь вечер, обняв ее.

Мы плакали, прижимаясь друг к другу, ища поддержки. Как тогда, после похорон родителей. Когда она стала для меня всем миром.