Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 58

— Что-то разговор не клеится, да? — прохрипел собственный голос. — Давай уедем. — С силой притянул я её ближе, давая понять о том, насколько уже был возбуждён.

— Нет, — отрицательно мотнула она головой, отчего длинная прядка высвободилась из-под натиска заколки и ручейком сбежала по контуру порозовевшего лица.

— Зачем ты надела это платье? — Заслонив Эли от посторонних взглядов, самым наглым образом юркнула моя рука под её юбку, ухватив за обтянутый кружевным бельём мягкий зад.

— Это неправильно, — чуть слышно простонала она мне в горло.

— Неправильным было надевать на себя эти тряпки, вызывающие лишь одно желание — разодрать их в клочья.

— Именно об этом нам и нужно поговорить. — Перехватив мою ладонь, поспешно одёрнула она подол платья. — Возможно, после этого разговора, твоё желание пропадёт.

— Это вряд ли, — усмехнулся я. — Почему бы тебе не сказать всё прямо сейчас? — Зарылся я в её волосы, окутанные каким-то новым вечерне-тёплым бронзовым ароматом

— Штэф, пожалуйста, — жалостливо протянула она. — Как только я набираюсь сил, чтобы поговорить с тобой, ты растворяешься в дороге, исчезаешь… или… — повисла пауза.

— Я и не сомневался, что это я во всём виноват, — откровенно рассмеялся я. Женщины!

86

— А я вас повсюду ищу! — похлопал Тома по плечу уже светившийся от радости Ксавьер, прервав наше обсуждение выступавших музыкантов, которые играли инструментальную версию песни Эдит Пиаф. — Это всё Инес и её франкофилия, — пренебрежительно и даже с каким-то лёгким негативным оттенком произнёс он последнее словечко, кивнув в сторону сцены.

Любовь его сестры ко всему французскому я уже успел разглядеть, так как она стояла в паре метров от нас и что-то весьма эмоционально рассказывала Эли, намерено сильно гундося.

— Всё уладил? — обратился к нему Том, потягивая апельсиновый сок.

— Почему я один до сих пор не в курсе проблем? — вопросительно посмотрел я на обоих.

— Я тоже не в курсе, — пожёвывая трубочку, пробубнил Том. — Только вот этот вот, — повёл он носом в сторону Ксавьера, — весь вечер, будто павлин подстреленный, бегает туда-сюда. Уже в глазах рябит. Скорее бы мы уже отыграли, и я выпил.

— И кто это, по-твоему, на павлинов с ружьями-то охотится? — хмыкнул Майер.

— Ну, кто там их перья в наряды вставляет? Французы какие-нибудь. Это ты, радость моя, скажи мне, — закинул ему на плечи свою руку Том, притянув в удушающем объятье, — когда уже наш выход? Время семь, и я трижды успел пообщаться со всей твоей роднёй.

— И с дедом? — явно накаляя нервное напряжение Тома, поинтересовался Ксавьер.

— И с дедом. Этот старый засранец говорит по-французски! Звучит так, словно свинью режут. И, кажется, опять в мой адрес шуточки отпускал.

— Ты ещё его корявый русский не слышал! — закатился саркастическим смехом Ксавьер. — А ты поди спроси его, кто такой «капраз»! — имитируя русские грубые звуки, произнёс он слово так, словно отдал сейчас какой-то грозный приказ.

— Опять что-то флотское подсовываешь? Чтобы он мне потом, как обычно, уши промывал бравой историей его былых служивых деньков? — окончательно ударившись в ребячество, Том и Ксавьер стали поддразнивать друг друга.

Честно говоря, мне и самому хотелось уже поскорее разделаться с выступлением и расслабиться. Да и общение с родственничками Ксавьера — занятие весьма утомительное, потому как знал я здесь немногих, и каждая беседа начиналась с представления меня и объяснения того, какое отношение я имею к семье Майеров. Чувствовал я себя так, словно был каким-то мальчишкой, пытающимся уж хоть кому-нибудь втюхать диск с вшивыми песенками своей гаражной группы.

Но вот музыка на сцене наконец замолкла, и туда поочерёдно стали подниматься люди: кто-то произносил длинные поздравительные речи, кто-то рассказывал семейные истории, кто-то — поучительные, кто-то шутил, а кто-то, прихватывая бокал шампанского с подноса одного из снующих повсюду официантов, обходился коротким тостом, после которого столики второго этажа взрывались оглушительными аплодисментами и перезвоном хрусталя. Какой-то нескончаемый поток лиц и речей.

— Моя очередь, — сказал Ксавьер и, ухватив сестёр под руки, повёл их на сцену.

К счастью, он был не столь многословен, как его родители. И уже через пару минут мы с Томом направились за кулисы — готовиться к выступлению. Хоть я и попытался кое-как распеться по дороге сюда, мне это показалось недостаточным. Я не ожидал, что здесь будет такое сборище людей. Это даже не просто «побренчать» выйти, это полноценный акустический сейшн получается!

К нашему появлению на сцене, свет повсюду приглушили. Только светильники в виде остроконечных свечей интимными огоньками желтели на обитых бежевым полотном стенах. Улыбчивые гости расселись за столиками вдоль наполняемых густыми сумерками окон и на опоясывающем прямоугольный зал деревянном балконе второго этажа. А песню спустя подвыпившая публика пустилась в пляс.

Вопреки моим опасениям, голос звучал именно так, как я того и хотел. К тому же, Ксавьер отстроил звук безупречно, словно для записи: ни один инструмент не заглушал другой. Да и акустика в зале была выше всех похвал.

Эли и сёстры Ксавьера, стоя перед сценой с бокалами искристого шампанского, о чём-то переговаривались и бросали на нас какие-то странные косые взгляды. Меня они насторожили. Знать бы, на что там Инес и Сабина так скептически кивали. Но стоило нам заиграть песню Элвиса «Tutti Frutti» (которую после бесконечных репетиций я успел люто возненавидеть), на лицах троицы засияли улыбки.

87

Затаившиеся за драпировкой сцены, пытаясь перевести дыхание и попутно надевая шляпы, мы слушали раззадоривающего публику ведущего. Отыграв все пять песен, нашей последней композицией на «бис» должна была стать старая-добрая «С Днём Рождения» в сопровождении какой-нибудь незамысловатой музыкальной импровизации. Должна была. Но что-то пошло не по плану. И, охваченные волной эйфории, мы решили сыграть песню собственного сочинения. Ксавьер сам предложил внести изменения в наш репертуар, Том живо подхватил его инициативу, а мне ничего не оставалось, как утвердительно кивнуть. Эта песня родилась душной августовской ночью в Мюнхене, на веранде брата, укутанной сладкими ароматами садовых цветов и хмельным привкусом излюбленного Ксавьером и мной светлого мексиканского пива. Финальную же гравировку она получила чуть позже в Бохуме, в студии GUN. В тот день Том был с нами. И с того дня об этой песне никто даже и не вспоминал.

Мы снова на сцене. По залу прокатилась громовая волна аплодисментов, а под ногами поползли клубы искусственного тумана. Том уселся за синтезатором, выпуская из-под его синтетических клавиш безумные космические звуки, словно он пытался сейчас изобрести монофонический саундрек для Тетриса. Ксавьер умудрился где-то раздобыть зубочистку, которую, запихнув себе в рот, будто трубку, без конца пожёвывал, с важным видом наблюдая за происходящим. Одна сплошная какофония, лишённая какой бы то ни было мелодии, длилась ровно минуту. Затем Том вырисовывает простецкий ритм: пум-пум па-ра-ра, пум-пум па-ра-ра, и немного погодя к нему присоединяется Ксавьер, на каждый «пум-пум» нажимая на педаль, он стучит колотушкой по бочке, сопровождая свои мерные удары излишне экспрессивными выпадами обтянутыми подтяжками плеч. Ещё квадрат этой мелодии, которую без труда сыграет любой здесь присутствующий гость, и настанет мой черёд вступать. Только вот засада — пока я смотрел на Майера, кривляющегося за ударной установкой, отбивающего ногой эти два несчастных бита и пританцовывающего всем корпусом, как если бы это он сейчас рубил какой-нибудь адский треш-метал, — я напрочь забыл первые строчки текста песни. «Пум-пум па-ра-ра, пум-пум па-ра-ра, пум-пум па-ра-ра Па-Па-Па», — Том и Ксавьер прячут глаза за полями своих гангстерских шляп, но сидя на невысоком табурете перед барабанами мне удаётся разглядеть сведённые в замешательстве густые брови Ксавьера, и, догадавшись наконец в чём загвоздка, он подсказывает мне слова. Дело двинулось. Но я всё ещё не могу воспринимать эту песню всерьёз. И из-за моей лыбящейся физиономии голос звучит недостаточно холодно, а мысли и вовсе витают вне головы. Первый припев песни — куда более нелепый, чем его музыкальное сопровождение. Абсолютная банальщина: «Убежим — убежим — убежим. Убегу я один. Твоё лицо и глаза. Что же мне делать? Ничего не поделать. Твои глаза и лицо. Что теперь делать?» Публика шевелит губами, подпевает, хлопает в ладоши и стучит пятками в такт; в это время мы поправляем шляпы, открывая лица, после чего нелепая мелодия заканчивается, и Ксавьер берётся за палочки, мягкими ударами пробегая по глухому пластику, а мой текст меняет градус: «Твоя голова на подушке. Подушка на твоей голове. Ау!» А дальше — очередной музыкальный проигрыш. И ещё пара строчек о прекрасном убийстве. Зрители явно не ожидали подобного развития сюжета, и я ловлю озадаченные взгляды каких-то пышных дам в усыпанных мерцающими стразами платьях, рядом с ними стоит дед Ксавьера, так же как и внук, танцующий одними плечами. Эли и незнакомая мне девушка о чём-то шушукаются, постреливая томными взглядами в нашу сторону. А на балконе начинается перестрелка хлопушками. Да, нас определённо бы ждал ошеломительный успех годах эдак в двадцатых, выступай мы с подобными песенками в придорожных провонявших алкоголем и табаком кабаках, тавернах или трактирах какой-нибудь Алабамы. Последний припев песни — лишь набор междометий и протяжных нот — чистая эквилибристика для моих уже отлично разогретых голосовых связок. Закончив выступление, Ксавьер и я меняемся местами, он тянется за микрофоном и всё же запевает «С Днём Рождения». Зал подхватывает за ним.