Кареглазка и чудовища (СИ) - Наседкин Евгений. Страница 22

— Ух ты! От рождения такое? Круто!

Сам не знаю, зачем привлек внимание к моей кожной аномалии. Наверное, хотел как-то достичь его расположения — мое родимое пятно обычно вызывало удивление своей невероятной схожестью с буквой «М». Я же раньше его просто ненавидел — как подростки ненавидят свои дефекты — и явные, и воображаемые. Пока не понял, что некоторые виды уродства могут быть полезными. Но, Ивана больше заинтересовало кое-что другое.

— Слушай, с тобой пес был. Страшный, как ты… — он ухмыльнулся. — Можно его забрать?

Я вспомнил про Цербера, и на мгновение обрадовался — он жив, и он здесь. Сейчас чудище было единственным известным мне существом в радиусе тысячи километров. Я понял, что именно Цербер спас меня от взрыва, и именно он лизал мой нос, перед тем, как явился вертолет.

— Так что? — переспросил медик, заметив, что мои мысли устремились куда-то далеко.

— Цербер — мой. Это мое животное.

— Как скажешь, — он вздохнул. — Правда, он с нашим котом подрался, и Сидоров теперь требует отправить его на блокпост. И на медчасть животных не пускают… ладно, отдыхай, — пожелал он, быстро что-то вкалывая мне в локтевую вену, хотя я пытался ему помешать.

Иван пошел к двери, и мое затухающее сознание отметило странность его походки — а затем и то, что одна из его ног является блестящим металлическим протезом. Я погрузился в темноту, наполненную стрекотом краклов. Казалось, что эти звуки доносились из вентиляции, но этого просто не могло быть. Уверен, что худшие из кошмаров просто питались моими воспоминаниями.

****

В лучах заката поместье выглядит богатым и роскошным. За конюшней, под развесистой липой, стоит турник, и отец поднимает его, чтоб он мог ухватиться. «Тянись, — говорит он мальчику, — тянись, что есть мочи. Иди напролом, или навсегда останешься вязким вонючим дерьмом. Шаг за шагом, иди к своей цели… ты либо молот — либо наковальня».

Мальчику девять. Он старается подтянуться, но тело слишком тяжелое, а железная перекладина выскальзывает из маленьких ладошек. Он срывается с турника, и падает на утоптанный грунт — больно подвернув ногу. Отец не ловит его — наоборот, он снимает ремень и бьет три раза — по чем попало. Мальчик закусил губу, чтоб не заплакать, иначе будет еще хуже.

«Слабак. Ты слабак. Ты хочешь вырасти неудачником? Размазня! Я вычищу твои мозги, и заставлю тебя стать лучше! Самым крепким! Самым жестким! А если ты слабак — Я ВЫБРОШУ ТЕБЯ НА ПОМОЙКУ!»

Мальчик знает, что угрозы полностью реальны. Они давно остались одни с отцом, уже года два, как умерла мама. И отец его убьет, рано или поздно, ибо мальчик никогда не сможет подтянуться на турнике.

Его зовут Женя, но он ненавидит это имя, потому что это бабское имя, и отец так его никогда не называет. Гена — сказал отец, хотя это совсем другое имя. — Ну и что? — ответил отец, — то мать тебя называла Женей — но это бабское имя. И вообще, ты что, споришь со мной?!

Нет, конечно, он не спорит. Он давно знает, что этого нельзя делать — чтоб не было больно. Он старается избегать боли изо всех сил, но, все же, боль преследует его по жизни. Как тогда, так и сейчас: когда он лежит связанный на операционной кушетке, напичкан морфином, и его называют уже не Евгением, и даже не Геннадием, а Гермесом — из-за стройного, жилистого телосложения, изворотливости, скорости и ловкости, приобретенных благодаря противостоянию с отцом.

Он не помнит и не понимает, что именно с ним делают. Много раз в нем колупались чужие руки, режа и пришивая, выскребая и ломая. У него плохое предчувствие или это одурманенный разум говорит, что здесь что-то нечисто? Даже если его травмы являются опасными для жизни… почему он, верный агент Синдиката, связан? Почему ему ничего не объяснили?

«Никогда не сдавайся! СЛАБАК!» — слышит он внутри, и открывает глаза — назло голосу и вопреки наркотику. Взгляд упирается во мглу, среди которой все плывет и прыгает, и его тошнит. Он рвет, захлебываясь собственными рвотными массами со сгустками запекшейся крови. Но он еще жив, и рвота дает ему знать об этом.

Появляется сухопарый старик в белом халате и с лицом садиста. Он бьет синдика, и матерится. Вытирает блевотину. Надзиратель-маньяк. В ушах звенит, но Гермес различает голос громилы Зенона. «Эскул, хватит!». Голос сердитый, и даже гневный. Зенон отталкивает старика, прогоняет его, и склоняется над Гермесом. Глаза великана озабочены и наполнены сочувствием, а в его руках мелькает шприц. Гермес не хочет спать, но быстро погружается в темноту. И там его с нетерпением ждут видения, которые пугают еще больше, чем происходящее.

****

В этот раз пробуждение совпало с утром, а разум был менее затуманен болью и лекарствами. И я смог оглядеться получше.

Палата была более похожа на медицинский изолятор — или тюремную камеру. Железная дверь, решетки на окнах, мебель — спартанский минимум, да еще унитаз и рукомойник в углу.

В расстроенных чувствах я осознал, что борьба за выживание остается такой же острой, как и раньше. Покой нам только снится, как говорится. И я был скован не только решетками-замками и наручниками, но и собственной немощью. Теоретически, я мог дождаться исцеления, все разузнать и подготовиться — но смогу ли потом устроить побег? Пока что я не понимал, где оказался, хотя я был жив, за мной присматривали и лечили. При этом, мой опыт, интуиция и понимание законов жизни однозначно кричали мне — БЕГИ!

В эти грустные размышления ворвались широкие тяжелые шаги, донесшиеся из коридора. Я нехотя приостановил строительство планов, и вовремя — дверь распахнулась, и перед моим «одинским» глазом появился мужик в военной форме: высокий, с невероятно ровной спиной, словно натянутой на позвоночник, с блестящей лысиной и римским профилем.

За ним ввалился толстяк в белом халате, и со слащавой улыбкой, которая, судя по морщинам в носогубной области, никогда не исчезала. И еще два вояки — жилистый аристократ с капитанскими погонами и юный викинг с лейтенантскими. У них были такие лица, словно они поели горькой редьки — лишь потом я понял, что они испытывали ко мне глубочайшее отвращение.

— Рассказывай, Свинкин — как он, очухался? — спросил лысый с полковничьими знаками отличия, но не у меня, а у Ивана, вошедшего в палату последним. — Без маски с ним можно, вообще?

Иван, который, оказывается, Свинкин, пожал плечами:

— Фуремии у него нет, однозначно. А так… я бы не рисковал — у выродков может быть куча разной заразы, — пошутил он басом, к которому я, наверное, никогда не привыкну, и я заметил, что недомерок единственный из всех остается в маске.

— Его зовут Гриша. Собака — Цербер. Больше ни о чем не говорили, — продолжил он отчитываться.

Полковник кивнул, и рукой показал Ивану на выход — мол, иди. Что тот и сделал.

— Я — полковник Горин, полномочный руководитель Горнореченской карантинной зоны. Капитан Шпигин, лейтенант Сидоров… а это — доктор Ливанов, начальник моего медицинского кластера, — представил свою команду брюсвиллис.

— Итак, Григорий, не будем ходить вокруг да около. Ты подозреваешься в действиях диверсионного характера, — сообщил он, и опустил руку на пояс рядом с кобурой. — Что ты делал в Межнике 14 и 15 апреля?

Бляха-муха, предчувствие меня не подвело — а лучше было бы наоборот. Как бы там ни было, ситуация требовала сохранять хладнокровие. Поэтому я тщательно продумывал каждое слово.

— Отмечал День космонавтики, — пошутил я. — Этот городок — известный центр ракетостроения, каждый год миллионы сталкеров бредут туда восславить Гагарина.

— Прекрати ерничать, — обрубил мою речь полковник. — Что произошло в Межнике?

Я преисполнился чувством попранного достоинства.

— Я что — арестован? Или в плену? Вы же представитель власти! Где полиция, где суд?

— Для тебя будет военный трибунал. И расстрел — если не будешь честным до конца. Так что, покрути головой — правильней все рассказать. Разумный глупец лучше глупого мудреца, — процитировал кого-то Горин — это стало понятно по его пафосной интонации.