Точка невозврата - Банцер Сергей. Страница 46
Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры. Уильям знал в этом толк. Вот только не сказал главного — а кто Зритель? Может, побоялся? Для Кого этот театр, в котором мы — актеры? Кто заварил эту кашу, в которой много слов и страсти, нет лишь смысла? И теперь смотрит на все это сверху?
Хотя нет… Впервые за последние годы, похожие друг на друга, как серый рассвет за окнами нашего с тетей Машей домика, в моей жизни забрезжил смысл, от которого сердце в груди то замирает, то трепещет, как птичка. В это время раздался стук в калитку.
Дядя Кеша сегодня сыграл пять партий в шахматы в доме офицеров, зашел в буфет, выпил свои шахматные сто граммов, закусил бутербродом с ветчиной и пошел домой. Последнее время офицеров, желающих сыграть с ним в шахматы на деньги, заметно поубавилось. Соответственно убавился и заработок дяди Кеши. Прошел какой-то нехороший слух, что дядя Кеша тайный гроссмейстер и проигрывает специально, чтобы притупить бдительность. Сам виноват, когда играл ту дурацкую серию с пузатым полковником-чемпионом. Ну что ж, пора идти домой, а впредь быть внимательнее. Выйдя на улицу, дядя Кеша вдохнул грудью свежий ночной воздух и посмотрел вверх на звездное небо. Вот чего не отнимешь у здешних краев, так это свежего воздуха и звездного ковра, что колышется над головой. Удивляло это сильно какого-то старинного немецкого философа. Небо над головой и нравственный закон внутри нас.
«А вот и нравственный закон», — подумал дядя Кеша, входя на виадук. Четверо бичей, взяв какого-то стонущего лейтенанта за руки за ноги, собирались сбросить его на рельсы, по которым на станцию медленно въезжал залитый огнями пекинский экспресс.
Ну вот, можно попытаться сделать добро, спасти человека. Зона, правда, учит по-другому. Повернуться и уйти подальше от нехорошего места. Не отсвечивать со своим добром, если не хочешь неприятностей на свою голову. Это первое, чему учит зона. Проверено не раз. Глупо, но вот закричит сейчас дядя Кеша. Вот это и удивляло старого немецкого философа.
— Вы что делаете! — закричал дядя Кеша.
Бичи обернулись на крик и опустили Вислого на землю. Какой-никакой, а свидетель. К тому же местный. Ладно, успеем следующий раз. Пнув напоследок Вислого под ребра, бичи повернулись спинами и быстрыми шагами пошли на другую сторону виадука.
Когда бичи ушли, Вислый сделал попытку подняться на ноги, но острая боль в грудной клетке и печени заставила его опуститься на землю. Вислый отдышался и, цепляясь за перила виадука, снова поднялся на ноги. Пройдя несколько шагов, он опять обессилено опустился вниз. Вислый понял, что самостоятельно идти не сможет. Ни до дома Люсьен, ни в здание вокзала, ни к себе в ДОСы.
Подойдя ближе, дядя Кеша увидел лежащую на земле фигуру в офицерской шинели, вцепившуюся скрюченными пальцами в перила. По жизни дядя Кеша хорошо знал, что значит оказаться в ненужном месте в неподходящее время. Похоже, это тот самый случай. Дядя Кеша развернулся и пошел обратно. Кто его знает, может, пьяный, а может, уже и ласты склеил. Сейчас нужно быстро вернуться в дом офицеров и сыграть пару партий.
— Помоги, — дядя Кеша услышал сзади хриплый голос. — Помоги, батя…
Ну все, опять приключения на свою задницу. Придется помогать, живая душа все же, хоть и офицер. Совесть, бляха-муха! Какая все же зловредная штука. Вроде должна исчезнуть в борьбе за выживание. Ан нет, не исчезает почему-то… Запрограммирована кем-то там, наверху, что ли? По другому не объяснишь.
— Помоги встать, — хрипел лейтенант, подняв на дядю Кешу залитое кровью лицо.
— Дороги у нас с тобой, парень, разные. Думаю, не по пути нам с тобой. Но пропасть тебе я здесь не дам. Сейчас вернусь на вокзал и оттуда вызову «скорую».
— Не надо «скорую». Нельзя… Мне надо идти… Бичи ребро сломали, печень, не могу идти… Помоги встать…
— Ну и куда ты пойдешь?
— Здесь близко, я денег дам. Потом дам, кошелек забрали… Степная, двенадцать, рядом тут.
Лежащий на земле лейтенант назвал адрес его соседки Люси. Приглядевшись, дядя Кеша узнал и самого подбитого лейтенанта. Это тот носатый фраерок, который приходил к Люсе ночевать, а утром уходил.
— Степная, двенадцать, говоришь? — спросил дядя Кеша.
— Да, помоги, помру тут…
— Ну и чего тебе надо на Степной, двенадцать? От Люси что надо?
— Ты знаешь Люсьен? — пробормотал Вислый, сплюнув на асфальт кровь.
— Знаю. Моя соседка. Что ты от нее хочешь?
— Жениться шел. Давай помогай, сосед. Надо идти. Жениться надо… Давай потихонечку…
— Жениться? Такими вещами, браток, не шутят, знаешь? Может, зря я бичей спугнул? Лежал бы сейчас внизу, на рельсах, и шутил бы уже на том свете.
— Само время мне шутить, ага. Дышать не могу. Худо мне, не дойду. Давай… Худо…
— Ну-ка, обнимай меня за шею, держись. Давай руку. Тяжелый бык, кормят вас там как на убой.
Настойчивый стук в калитку продолжался. Я накинула платок, одела ватник, сунула босые ноги в сапоги и пошла к покосившейся калитке. Какой-то пьяный идиот ее поломал, еле с тетей Машей на петлю обратно поставили.
— Кто там?
— Это я, Люся, дядя Кеша, открой.
Я открыла калитку.
Обхватив за шею скособоченного под тяжестью дядю Кешу, передо мной стоял лейтенант Висляков. В грязной шинели, с лицом, залитым кровью, с заплывшим глазом и раскрытым ртом. Висляков отпустил дядю Кешу и стал со стоном распрямляться. Дядя Кеша тоже потихоньку распрямился и, держась за поясницу, отошел в сторону.
— Люся, я пришел! Вот так. Все… — сказал Вислый.
Вроде не пьяный, только на ногах еле стоит, хрипит и за печень держится.
— Ну-ка пошли в дом, обопрись на меня, — сказала я. — Что с тобой?
Вислый отвел мою руку и со стоном попытался распрямиться.
— Бичи напали на виадуке. К тебе шел, ага. Печень отбили. Болит. Напали, хотели убить, чтобы я не дошел. Ох… Сбросить вниз. К тебе чтобы не дошел. Но я к тебе дошел. Дополз… Я виноват, Люся, да. Ой, — застонал Вислый и схватился за ребро. — Я это… Слушай, Люся… Ой… Слушай сюда. Слушай, да… Я не могу без тебя, правда… Будь моей женой! Я пасть порву! Всем…
— Ну я пошел, соседка, — прокряхтел согбенный дядя Кеша, держась за бок. — Удачи тебе…
— Давай в дом пошли, обними за шею, ну-ка давай, потихоньку! — сказала я.
— Не пойду… Здесь давай. Сейчас. Ага… Я дальше не пойду! Давай жениться! Все… Ох… Здесь! Отвечай… Говори, Люсьен!
Я отпустила Вислого. Он стоял, покачиваясь, на полусогнутых ногах, и смотрел на меня. С его разбитого лица на землю капала кровь.
— Говори тогда, — сказала я, глядя ему в глаза.
— Что говорить? Руку и сердце… Предлагаю. Будь моей женой!
— И все? Ты ничего не забыл?
— Что забыл? Это ты про то? Что я тогда тебе сказал, да? Прости, дурак, да… Дурак. Плохо сказал. Прости.
— Да я уже давно то забыла, Коля. Сейчас вот ты что хочешь мне сказать, а? Ну, говори, что?
— Ну так сказал же, ой… Уедем отсюда. Далеко, увезу навсегда. Уедем. Будем жениться.
— А это не главное, Коля.
— Не главное? Это не главное? А что? Что главное? Говори, не могу…
— Думай!
— Не могу без тебя!
— Хорошо! Любишь меня, Висляков?
— Пасть порву!
— Говори — любишь? — закричала я.
— Ага.
— Говори! — краем платка я вытерла побежавшие по щекам слезы.
— Люблю, да. Люблю.
— Слушай тогда! Я тебя тоже люблю, Коля. И я сделаю все, чтобы ты не пожалел, что пошел сегодня сюда. Я буду тебе верной женой. Потому что я знаю, как бывает по-другому. Ты сказал, что меня любишь.
— Пасть порву!
— Ты знаешь, кем я была.
— Ну?
— Говори, знаешь?
— Ну, знаю, — набычился Висляков.
— Тогда вот сейчас, здесь, прямо здесь — прости меня. Сказал — любишь, значит, прости! Просто возьми и прости, раз и навсегда! Потому что любовь все может простить. Она сильнее всего, поэтому все может! Давай, говори! — я вытерла платком лицо.
— Люсьен, Люсьен, ага, прощаю! — он схватил мою ладонь и сжал так, что я вскрикнула.