Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира. Страница 34
Я слышу ее. Голос души.
Яростная, сильная, но… испорченная, искалеченная. В момент смерти. Очень тяжелая была смерть… Невыносимая.
Я пробую воздух вокруг, пытаюсь понять, есть ли там еще кто-то, кого можно вытащить. Прислушиваюсь к себе.
Есть. Но…
Он достаточно долго в собственном теле, чтобы застрять, достаточно долго, чтобы теперь не понимать, как выйти. Около месяца бьется. Почти потерял себя.
Я верну тебе имя, Ариз. Ариз – твое имя.
Миром правят слова. Миром правят имена. И мне нужно, чтобы он вспомнил свое. Чтобы услышал и потянулся ко мне, потому что застрял слишком прочно, увяз, как в зыбучих песках.
Выйди ко мне.
Я стискиваю запястье крепче, делаю рваный, короткий вдох и полностью погружаюсь, ухожу на дно вместе с мужчиной, чтобы попытаться вытолкнуть наверх. Каждый раз, как первый.
Его очень легко почувствовать, его очень сложно вытащить. Ариз мечется бестолково, вырывается, выскальзывает из пальцев. Очень сильный и очень злой. Взбешенный. Почти сошедший с ума. Яд гниющего тела проник в душу, почти полностью вытеснил все то, что когда-то в нем было. Было всего месяц назад. И бьется о меня и о стены его тюрьмы ярость. Настоящая жгучая ярость, за которой он не слышит и не видит ничего.
Давай, Ариз.
Выходи, набрасывайся, рви, кусай, ненавидь. Меня ненавидь.
Давай!
Я тяну сильнее, зову громче. Приказываю. Хруст собственных костей и звон в венах оглушает, но… я такая голодная, и этот голод сильнее всего остального: боли, страха, разума. Я чувствую, как в уголках губ скапливается слюна, как они растягиваются все сильнее и сильнее в оскале, как гнется спина и шея.
Ничего не происходит. Душа ускользает, скукоживается. А потом снова взрывается и пульсирует, растет…
Давай, Ариз.
И все то же самое. Опять и опять. Я тяну, он сопротивляется. Бесконечно долго, бесконечно сильно, дразня меня, заводя. Нельзя дразнить такую, как я. Нельзя играть с такими, как я.
Выйди ко мне! Проявись. Вспомни свое имя, Ариз!
Я опять тяну, опять борюсь. Хочется наброситься и уничтожить, но…
Нет…
Он дергается все сильнее и сильнее. Обжигает, колет, режет. Его боль вонзается, кромсает и скребет нутро. Еще бесконечное количество секунд, минут, часов.
А потом в какой-то момент Ариз перестает двигаться. Застывает, замирает, прислушивается. И его страх и ненависть уже не такие острые, не такие сильные, как с самого начала. Они дают рассмотреть душу, увидеть за этим всем мужчину. Сильного, честного, но… немного наивного.
Короткий миг. Миг, за который мне удается разглядеть душу, миг в который я перестаю тянуть… Ему хватает. Хватает, чтобы снова начать падать.
Черт!
Я собираю в кучу остатки мозгов. Это почти подвиг. Я готова вытащить его и так… на живую. Но так вытаскивать нельзя.
Черт!
Делать этого не хочется, но другого выхода нет.
Чтоб тебя.
Я концентрируюсь, отодвигаю голод назад насколько это возможно, хватаю душу крепче и размыкаю губы.
- Ты – гребаный урод, погано жил, погано сдох! – шиплю чужим голосом. - Ты заслужил такую смерть, - дразню его, дергаю. – Единственный сын. Кто же теперь поможет мамочке? Ты помнишь, мамочку, грязный гастер? А сестренку? Кто теперь позаботится о ней? Даже доехать не смог – ничтожество, - я копаюсь в жалких отголосках того, что еще сохранила душа. Их очень мало, но все-таки что-то там есть. Еще трепыхается. – Твоя красавица-сестра, наверняка, ляжет под какого-нибудь русского мудака. Раздвинет перед ним ноги.
Ариз вскипает. Снова начинает толкаться, биться. Рвется ко мне, за мной, наверх.
Давай, давай… Достань меня, порви меня…
- Он трахнет ее и бросит. Хорошо, если дружков не позовет, - из меня потоком льется дерьмо. Чем гаже, тем лучше. Надо довести душу до кипения, до точки невозврата. – И она принесет твоей матери в подоле ублюдка, а сама пойдет на панель. Ведь ты же не смог, не справился, неудачник. Гребаный со…
- Прекрати! Хватит! – визгливый, мерзкий голос перекрывает звук моих слов. Они тонут в нем, ломают мою концентрацию. Ладно… почти ломают. Я выдыхаю, еще туже обхватываю скользкое запястье, снова сосредотачиваюсь, отсекаю…
Какие-то странные, лишние, неуместные звуки сзади.
…все лишнее.
- Неудачник, слабак. Мать подвел, сестру, - я тяну, тяну. Как же тяжело, как же хочется просто высосать его. - Им стыдно за тебя, они не говорят о тебе, не помнят. Ты всех подвел. А обещал отцу… Обещал ведь, на могиле клялся. Лжец, Ариз! Слабак, Ариз.
Он дергается отчаянно и зло, яростнее в тысячу раз, чем до этого. И оковы гнилого тела рвутся. Мужчина бросается на меня, в меня. Валит на землю, навзничь. Рычит в лицо. Не похож на человека. Просто сгусток темной дряни. Не такой, как у Киры. Ее дрянь – мертвая… То есть… Не знаю, не такая, как эта. Эта живая. В ней есть начало и конец. Дно и верх. В той – пустота.
Я скалюсь, расслабляюсь.
- А-а-ари-и-из, - тяну на выдохе и пью.
Пью это дерьмо, все еще сжимая в руке запястье.
Огромными глотками, торопливо, судорожно, давясь. Пропускаю через себя, чтобы освободить. Оно горячее, густое, воняет гнилью и сырой землей. Я чувствую все то, что чувствовал мужчина, когда умирал. Чувствую, как комья земли забивают нос, рот, как лезут в горло, как сдавливают, разрывают на кровавые ошметки легкие, дерут болезненно тонкими иголками грудь.
Это так страшно. Очень страшно. И глаза ничего не видят, и уши ничего не слышат. Меньше секунды… А потом я слышу, как рядом копошатся черви. Жирные, слепые черви.
Задыхаться в земле. Не иметь возможности пошевелиться, напрягать все тело, но не суметь ничего.
Это так больно. Очень больно.
Мне хочется прекратить, перестать глотать, но голод не позволяет, инстинкты не дают. Я все еще очень голодна. Невероятно.
Я только начала, поэтому продолжаю тянуть в себя.
Задыхаясь, ощущая вкус земли во рту, ее скрип на зубах, ее тяжесть на теле. На руках, ногах, груди. Особенно на груди. Там тяжелее всего.
Я глотаю, глотаю, глотаю… Бесконечность, вечность.
И чем больше я глотаю, чем четче и ярче становятся картинки воспоминаний, тем меньше меня трясет, тем тише и глуше голод, терзающий каждую клетку внутри.
Ярость души уже не обжигает, не клокочет, просто тихо скребется и царапается. Душа открывается. Теперь в Аризе только его пороки, слабости и грехи. Только его проступки и ошибки. Только его жизнь и только за нее он будет отвечать. Не за смерть.
Спустя еще какое-то время я даже могу сесть.
Тяжело поднимаюсь, открываю глаза. Почти раздавленная.
Осталось всего несколько глотков.
Ариз передо мной теперь. Больше не давит на грудь, не наваливается, не душит. Задохнуться – очень плохая смерть.
Я вижу его, смотрю на него. Красивая, сильная душа, мне нравится на нее смотреть. Только напряженная и настороженная. Люди…
«Я наврала. Все придумала. Они помнят тебя и думают о тебе, очень волнуются и гордятся. У них все будет… – я осекаюсь, потому что не могу ему соврать, я вообще не могу соврать. Не только ему, я никогда не вру. – На самом деле, я не знаю, как все у них будет. На самом деле, думаю, что так, как было с тобой, уже не будет никогда. Но… ты должен уходить, понимаешь? Тебе давно пора было уйти».
Мужчина качает головой.
«Я… они узнают про тебя, не будут больше ждать, хорошо? Наверное, постараются жить дальше. А тебе пора, Ариз».
Он немного расслабляется, и мне удается забрать остатки того гнилого, что осталось. У него чуть дрожат уголки губ, распрямляются брови, когда я вычерпываю жалкие крохи былой ненависти.
На мужчине джинсы, старые кроссовки и ветровка. Открытое простое лицо, красивые глаза. Он очень худой.
«Извини за те слова, что были в начале».
Ариз хранит молчание, смотрит на меня внимательно, изучает, ощущает…
- Кто ты? – спрашивает наконец.
- Пришла помочь тебе, - говорю осторожно. Голос, как у туберкулезника: низкий, хриплый. - Видишь что-нибудь? Чувствуешь?