Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира. Страница 36
Непонятно, странно, сильно…
Я смотрю на собирательницу, смотрю, как она поет, как расслабленно, откинувшись немного назад, почти целует микрофон, как запрокинута ее голова, как полуприкрыты ресницами глаза, и не слышу того, что говорит мне Кукла, не чувствую ее прикосновений, не замечаю лица. Я вижу и слышу только Элисте. Это необъяснимо, это какая-то извращенная форма удовольствия. Потому что девушке на сцене на всех плевать. Она не смотрит на меня, не видит меня, она не видит никого в зале.
Элисте в простой белой майке, светлых джинсах и кроссовках, ее волосы, как всегда растрепаны ветром, на губах ни следа помады, но… черт, лучше бы она там была, лучше бы на ней было платье, юбка, хотя бы топ, открывающий полоску кожи над джинсами. Потому что это хоть как-то бы объяснило мое состояние. Эту невозможность, невыносимость возвращения в реальность, к разговору с Куклой.
Элисте поет низко и хрипло, про новый день и стрелки часов, полуулыбка на лице, глаза затуманены, взгляд рассеянный, томный, затягивающий.
Элисте кайфует. Вот так выглядит кайф. Каждой частичкой своего тела, каждым движением и жестом, каждым словом, самой мелодией. Она кайфует и ей на всех плевать. Этот кайф в ее позе, в самой песне, в звуках, во вдохах и выдохах, даже в том, как тонкие пальцы сжимаю микрофон. От Громовой невозможно оторваться. Зал почти не двигается, дышит с ней в такт. Как чертовы бандерлоги перед Каа, как крысы перед Гальменским крысоловом, как пятилетки перед умелым фокусником.
Я понимаю, почему на ее выступлениях такая толпа, я понимаю теперь, как никогда, что находят в них иные. Я сам повелся на это. В ее голосе, как в звуке прибоя, обещание, желание, гипнотический транс. Там все. Начало, конец, тьма, свет, тысячи оттенков и полутонов. Ноты которых нет, которых не должно существовать. Я, как кролик Роджер перед Джессикой Рэббит. Хотя в Эли нет ни хрена от мультяшной певицы. И все же она похожа на нее, как две капли воды. Плавностью, даже какой-то леностью, безразличностью. И взмахом ресниц, и взглядом, и улыбкой. Этой чертовой улыбкой.
Бля…
Меня кроет, как мальчишку, выкручивает, размазывает.
Я смотрю, как она двигается, как улыбается своим музыкантам, как пробегает пальцами по плечу парня за барабанами, как заигрывает и все больше и больше перетягивает на себя толпу. Даже глоток воды из обычной пластиковой бутылки Громова делает так, что меня тащит. Ни одного громкого или резкого звука, все плавно и легко.
В этом вся Громова – уверенная, дерзкая, манящая. В ней сочетается то, что сочетаться не может: наивная соседская девчонка и женщина, одним взмахом руки, ставящая мужчин на колени.
Песня сменяет песню. Эли переходит от «Cry me a river» к «California dreaming» так же плавно, как перешла сегодня в лесу от дикого голода собирательницы, к себе привычной: легкой и беззаботной, почти безалаберной.
В какой-то момент даже Кукла затыкается и перестает зудеть мне на ухо своими бесконечными вопросами.
Правильно. Молчание в ее случае – высшая благодать.
Кукла хочет, чтобы я принял за нее решение. А я хочу, чтобы она заткнулась, в идеале – вообще испарилась, потому что раздражает. И ее неумелые заигрывания тоже.
- Я не хочу быть такой, как она… - снова бормочет девчонка, когда Юля ставит перед ней вино.
- С чего ты решила, что знаешь, какая она? – не выдерживаю, сжимая переносицу. Звучит грубо и мелкая дергается.
- Она… сегодня говорила… там… Она лицемерная, почему нельзя…
- Послушай, Кукла, - я перехватываю девчонку за подбородок, разворачиваю к себе, - не хочешь быть такой, как Громова, не будь. Будь такой, как ты. Только… реши уже, наконец, потому что нянчится с тобой меня, откровенно говоря, задолбало. Ты пришла ко мне, чтобы разобраться со своими снами. Мы разобрались. Ты не сумасшедшая и не фрик. Ты просто собирательница. Так что знаешь, чисто теоретически, я свою часть сделки выполнил.
- Но… - Кукла бледнеет моментально, губы дрожат, в глазах слезы… Она плачет постоянно, это тоже раздражает. – Я ведь… вы… я не знаю, что…
- Так узнай.
- Почему вы такой?! – вдруг выплевывает она в лицо тихо, выдергивая подбородок из моих пальцев. – Почему обязательно нужно быть таким дерьмом? Зачем вы претворяетесь, оскорбляете меня? Почему…
Прелестно…
- Милая, мне слишком много лет, чтобы я опустился до притворства. Я действительно – дерьмо. И мне на тебя почти плевать. Ты утомляешь.
- Зачем тогда согласились?! – пищит девочка-одуванчик.
- Было интересно, я думал, ты – что-то стоящее. А ты – просто инфантильная дурочка.
- Я…
Так, Аарон, соберись. Она сейчас в истерику ударится и что-нибудь дебильное наверняка выкинет. В духе инфантилочек.
- Так, Кукла, давай на чистоту. Твой психолог – полный дебил, это первое. Он зря получает свои деньги, так что советую тебе его поменять. И второе – тебе пора повзрослеть. Мир не черный и белый, люди не плохие и хорошие, жизнь ни хера не «коробка шоколадных конфет», выкинь из головы эти картонные статусы. И кроме тебя ответственность за нее никто не возьмет. Кроме тебя никто тебя не спасет, потому что всем насрать. Вкратце, как-то так.
- Я не наивная! И я взрослая, и…
- Тогда прими решение. И я помогу. А пока… - я просто пожимаю плечами и встаю, потому что Громова закончила петь минуты три назад. И ее парни еще на сцене, а самой собирательницы уже там нет. И мне это не особенно нравится. Я все еще чувствую Громову в зале, я все еще под ее гипнозом, и мне очень хочется понять, почему так происходит.
Кукла что-то пищит в спину, но я не слышу. Концентрируюсь на «Безнадеге». Эли где-то рядом. Где-то здесь, не… внутри. На улице.
Я выхожу в сырую морось, к заднему входу и вижу там Эли. Она стоит, опираясь о стену, чуть подняв голову к небу, курит, закрыв глаза. Обычная сигарета, румянец на щеках из-за духоты в зале и тонкие пальцы.
- Когда-нибудь тебя это убьет, - подхожу к ней, останавливаюсь в каких-то жалких сантиметрах, а хочется ближе, еще ближе, максимально. Я не могу это сбросить, не могу отгородиться. Да и в общем-то не особенно хочу.
- Когда-нибудь нас всех что-то убьет – отвечает тихо Эли. – Так какая разница?
Я с трудом сдерживаюсь рядом с ней, с трудом собираю буквы в слова, а слова в предложения. Я хочу Элисте Громову так, что слышу, как долбит в виски.
- Ты пришел сюда, чтобы поговорить об экзистенциализме? Или есть какая-то другая причина? Бемби что-то…
Кукла сейчас последняя о ком я желаю говорить.
- Если я скажу, что хочу тебя… - не выдерживаю, опираюсь руками о стену по обе стороны от нее, наклоняюсь к открытой шее, веду носом вдоль вены. Глинтвейн. Лучший в мире глинтвейн. Почти колотит.
Элисте вздрагивает, дергается, что-то хрипло шепчет, громко сглатывает, пальцы выпускают сигарету, и она тонет в луже, а рука Эли зарывается мне в волосы, сжимает рубашку.
Я готов почти сожрать ее.
- Элисте, - доносится из-за угла, и Громова дергается снова, но уже не так, как всего несколько секунд назад. Нет в этом движении прежнего нетерпения, болезненного желания, только раздражение. Она с тихим ругательством отстраняется, отталкивает меня. Дышит тяжело. Тут слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее лицо, вижу только лихорадочно блестящие глаза.
И это хорошо, значит, штырит не меня одного.
Вот только…
Михаил Ковалевский собственной сиятельной персоной. Какого, мать его, хрена он тут забыл? И какого смотрит… как будто имеет право на такой взгляд? В руках мудака веник из лилий. Лилии – кладбищенские цветы.
Улыбка ползет на губы.
- Ковалевский, - обреченно вздыхает Элисте. Собирательница явно не в восторге от встречи. Смотрит на мужика насторожено, потом переводит взгляд на цветочки и чуть дергает уголком губ.
- Ты была прекрасна, - улыбаясь, сообщает шавка совета. – Здравствуй, Андрей, - обходит меня, оттирая плечом и, заглядывая Элисте в глаза, протягивает похоронный букетик.