Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира. Страница 45

Да, ла-а-а-дно…

Хозяин Безнадеги застывает на месте, я улыбаюсь.

- Браво, Бемби, - хлопаю пару раз в ладоши. – Прости, Зарецкий, но сегодня явно не твой день, - поворачиваюсь к Шелкопряду.

Варя едва кривит уголки губ в ответ и снова избегает смотреть на меня, рассматривает поднос, руки, людей в кафе, бросает долгие задумчивые взгляды на Аарона. Он хмыкает и поднимается, показывает на часы. Поднимается, чтобы не ждать официанта, а заплатить у кассы.

Я киваю и продолжаю осторожно наблюдаю за девчонкой. Все пытаюсь понять, что ей движет. Вроде бы дедушка Фрейд считал, что миром правят голод, жажда власти и секс. С Варей, казалось бы, все проще, и мы вроде как определились, но… в какой-то момент вдруг стало казаться, что есть там что-то еще, кроме гордыни и желания получить признание. Только что именно, понять пока сложно. От гаданий на кофейной гуще отрывает вернувшийся Аарон.

Нам пора ехать, если мы не хотим все просрать.

И все-таки на втором месте мы оказываемся чуть позже, чем нужно. Опаздываем буквально минут на десять из-за вечных пробок и дурацкого дождя. Небольшой парк на юго-западе столицы. Сейчас практически пустой. Только редкие прохожие, решившие срезать через него к остановке. Парк вполне обычный: извилистые дорожки, клены, лавочки, спортивные площадки, закрытые палатки с фаст-фудом и прокатом. Вроде бы все, как всегда, но…

Что-то не так. Что-то совершенно не то висит в воздухе. Что-то такое, что заставляет волоски на руках встать дыбом, а тело напрячься, стоит мне пройти через резную арку ворот.

«Отринь надежду всяк сюда входящий».

Я оглядываюсь, сначала осознанно. Рассматриваю пустые дорожки и скамейки, тяжелые и слишком яркие из-за дождя деревья, прислушиваюсь. Но кроме собственных шагов, дыхания и стука капель ничего не слышу, не вижу ничего подозрительного. Нет криков, стенаний, бегущих людей, нет воя сирен. Не слышно выстрелов, хлопков, гудков. Ничего настораживающего, ничего, выбивающегося из окружающей меланхолии.

И все-таки что-то меня тревожит. Тело по-прежнему напряжено, мурашки по-прежнему на шее и руках.

И теперь я прислушиваюсь и принюхиваюсь, как собака, сосредотачиваюсь на окружающем пространстве. Пробую его наощупь. Оно прозрачное, невесомое, как будто ненастоящее, а поэтому нечитаемое, очень сложно определимое, никак не разбивается на составляющие, не распадается на части. И все же царапает, колет меня своей неправильностью.

А еще…

Я не чувствую душу. Совсем. Не знаю куда идти.

Делаю несколько шагов вперед, по лужам и палым листьям, снова втягиваю в себя воздух, открываюсь полностью.

Гнилостный, тухлый запах вокруг. Пахнет прогорклым хлебом и скисшим вином.

- Аарон, - тихо зову, останавливаясь на центральной дорожке, недалеко от волейбольной площадки. – Уводи Бемби.

- Но… - пробует вставить девчонка.

- Никаких «но», - качаю головой. – Ты уходишь. Немедленно.

Мне сложно говорить нормально, сложно реагировать на Варю, потому что я боюсь упустить этот запах, это ощущение.

Напрягается сильнее спина, тяжелеют на миг руки и ноги, меняется зрение, а вместе с ним и глаза. Я поспешно отворачиваюсь от девчонки.

Это ей тоже рано видеть.

Снова концентрируюсь, собираюсь. Ищу душу. Трогаю, проверяю, растягиваю пространство.

Но опять натыкаюсь на прозрачность и пустоту.

Ладно.

Пусть я не могу ощутить дух, но запах трупа я чувствую, улавливаю вкус остывающего тела, слышу звук смерти. Я так сосредоточена на этих чувствах, что упускаю момент, когда Аарон и Варя уходят. Реагирую только на приглушенный, недовольный возглас будущей собирательницы. Дергаюсь, как от удара, выпрямляю спину. Сзади все еще слышны шаги и тихие голоса Зарецкого и Бемби. Они отдаляются.

Одна минута. Две. Три.

Теперь можно. Я полностью отпускаю себя на свободу, хрустят кости шеи и запястий, ноги согнуты в коленях. Снова прислушаться и вдохнуть, чтобы еще раз проверить направление. Растереть запахи и звуки и сорваться на бег.

Смерть звучит как последний выдох, как тихий хлопок, пахнет лилиями, оплавленным воском, сожженной спичкой. Эти запахи и звуки ведут и тянут меня за собой. Путеводная звезда, мать ее… Светоч.

Я бегу по дорожке, дышу глубоко, не переставая слушать окружающее пространство. Пытаюсь понять, что происходит, что еще беспокоит меня помимо очевидного. Ведь там что-то есть, что-то скребет, дразнит.

Тело. Сначала тело. Все остальное потом. 

Где-то… где-то рядом. Совсем близко.

Но мысли мешают. Не дают полностью отдать власть инстинктам, не дают пропустить смерть через себя, как она есть. И я запрещаю себе думать. Просто отсекаю все лишнее.

Сворачиваю с дорожки, соскальзываю в овраг и немного вправо, ближе к дороге и домам. Пока бегу, пытаюсь еще несколько раз услышать душу, уловить хоть что-то. Но каждый раз, с каждым новым усилием тишина и прозрачность в ответ становятся только глубже. Они не могут быть настолько глубокими и все-таки это так. Именно они давят на плечи, заставляют нервничать. Теряться в догадках, бежать еще быстрее, почти поскальзываясь на мокрой земле.

Дождь бьет по лицу, капли попадают за шиворот, делают одежду неприятной, делают движения неосторожными, дерганными. Заставляют терять время.

Теперь я точно уверена, что тело где-то рядом с дорогой, но почему-то нет звука машин, только усиливающийся с каждым шагом запах воды. Тишина невероятная. Так тихо бывает только в студии, за закрытой дверью. Вкус мертвого тела на языке очень сильный, резкий, как кайенский перец.

Совсем близко. Еще немного.

Я петляю между деревьями, цепляюсь за голые ветки кустов, скольжу по влажной, хлюпающей под ногами земле. Не разбираю дороги, не обращаю внимания на направление. Не фиксирую его.

Несколько секунд, всего лишь…

Еще ускоряюсь, почти на пределе. Деревья становятся реже, больше кустов, под ногами теперь тропинка. Она узкая и размытая, в грязи вязнут кроссовки. Я различаю очертания скамейки, человека рядом с ней, вижу водную гладь.

Совсем чуть-чуть. И я смогу…

Ускоряюсь еще, громко, глубоко дышу, вылетаю на очередную пустую площадку для отдыха и наконец-то могу нормально рассмотреть тело.

Твою ж мать!

Картинка бьет наотмашь. Заставляет остановиться так резко, что я теряю равновесие и падаю на колени, пальцы впиваются в зыбкую жижу. А взгляд прикован к трупу.

Я смотрю и никак не могу перестать.

Она сидит на земле, спиной опирается на темную от дождя лавочку, голова запрокинута назад. Возле небольшого искусственного пруда, кажется, что просто отдыхает. Глаза закрыты, на лице полуулыбка, сбоку – сумка. Ее руки лежат на коленях, одна под другой, будто держат чашку. Вот только в них ни хрена не чашка.

Я поднимаюсь, делаю шаг. Потом еще один и еще. И никак не могу перестать смотреть на нее. На ее руки. На то, что в них.

Я пока не понимаю, что именно, но чем ближе подхожу, тем больше различаю деталей. Тем ярче и громче все вокруг.

Смерть была болезненной. Полной страха. Обжигающей боли. Но… быстрой.

У женщины перерезано горло. Нет… не так… ее горло разорвано.

Остатки мышц, ошметки кожи и сухожилий, кровавое месиво. Дыра вместо шеи, нутро, выставленное на обозрение. В этой дыре – позвоночник, как рыбий плавник над поверхностью воды.

Кровь везде: на одежде, на лице, на руках, в волосах мертвой. Целая лужа под ней. Брызги на спинке лавочки, на сидении, на чертовой шанели. Темные, тяжелые, начинающие густеть.

Я делаю последний шаг. Склоняюсь над телом.

Дерьмо…

В руках мертвой – собственный язык и что-то еще. Часть горла, как кусок мяса. Бесформенный, изрезанный, липкий, влажный.  Другой кусок мяса – под лавочкой. Пахнет старыми медными монетами. Очень сильно пахнет.

А потом я перевожу взгляд на лицо трупа и матерюсь, с шипением проталкиваю сквозь губы звуки и слова. Закрываю глаза, снова открываю, тру руки. Опять смотрю и втягиваю в себя воздух.