Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира. Страница 47

Последнее мне особенно не нравится, заставляет глубоко втянуть в себя воздух, чтобы прочистить мозги. Крови слишком много, а Дашка слишком слаба. И скалится, и воет вокруг пробудившаяся сила, ищет жертву, выход. Но вместо этого находит меня. Толкает в грудь, пробует на прочность, и ревет громче. Отсюда для нее теперь нет выхода, будка закрыта и заперта моим адом. Энергия стонет, плачет, потом гудит низко и грубо, пробует избавиться от меня, выкинуть наружу. Туда, где от ветра стонут деревья, туда, где висит в воздухе мусор, туда, где для нее столько пространства...

Ей со мной не тягаться. Я сильнее. На самом деле, я всегда сильнее, и чаще всего, это утомляет…

Я делаю осторожный шаг к Лебедевой, сгибаюсь почти пополам, чтобы не задеть головой жестяной навес.

- Дашка, иди ко мне, - голос низкий, рокочущий, отдается в собственных ушах эхом.

А глаза мелкой блестят от слез, капля крови срывается с подбородка и падает на асфальт, бетон шипит и плавится под этой каплей. Дашка всхлипывает рвано, задушено, очень тихо.

- Дашка, - зову повторно, приближаясь на шаг. 

Несколько бесконечных секунд, мучительных ударов ее сердца мелочь сидит не двигаясь, вперив взгляд в шипящий и пузырящийся бетон, а потом все же бросается ко мне в руки. Этот ее всхлип что-то натягивает и выдирает из меня с мясом, кривит рожу, наматывает кишки на кулак. Но я стискиваю худое тело, закрываю и заворачиваю его собой, прячу, и все проходит.

- Можешь больше не сдерживаться, - говорю мелочи в макушку. Говорю тихо, но ровно.

Лебедева только жмется сильнее, и я не чувствую, чтобы что-то изменилось. Ощущаю только горячую кровь, как оплавленный свечной воск, на собственной плоти. И успевшее озябнуть тщедушное тельце, льнущее отчаянно и испугано.

Это плохой страх. Подобным страхом заражены и навечно отравлены почти все посетители «Безнадеги», именно из-за него приходят в мой бар, именно из-за него ищут меня.

И я не хочу, чтобы Дашка чувствовала подобный страх.

- Отпусти это, Дашка.

- Андрей… - всхлипывает Лебедева. – Андрей! – вскрикивает, и тонкие руки сжимают так сильно, что это вызывает изумление.

- Не бойся, - шепчу, гладя худую спину. – Отпускай. Со мной ничего не случится.

- Я… все так быстро было… - она всхлипывает снова, слова отрывистые, как будто откусанные, не целые, - ничего не поняла, не успела…

- Я знаю, Дашка. Но я с тобой, сейчас уже можно. Давай же, - закутываю, закрываю ее плотнее, - у тебя вон кровь ручьем льется. Или это твой план? Решила самоубиться? Потеря крови, знаешь ли, так себе вариант – слишком долго, таблетки лучше. 

- Дурак, - мотает мелкая головой. – Ты придурок, Зарецкий, - выговаривает почти четко. Я ей горжусь даже. Не уверен, но, наверное, это именно гордость.

- Знаю. Все мы не без греха.

- В тебе слишком много грехов, Андрей, - шмыгает она носом. – Ужасно много.

- А кто из нас идеален? Ты вон расслабиться никак не можешь. Давай же, милая, - я глажу узкую спину через несуразный пуховик. Все еще не чувствую изменений.

- Жена тебе давать будет, - бухтит мелочь. Под моими руками медленно расслабляются плечи: мышца за мышцей. Снаружи все-таки не выдерживает и ломается какое-то дерево. Треска не слышно, но я ощущаю, как дрожит земля. Я сейчас вообще ощущаю гораздо больше, чем хотелось бы.

- Ты только что меня почти прокляла, - хмыкаю, продолжая растирать мелкую. Она холодная и напряженная.

- С какого?

- С синего, Дашка, - улыбаюсь. – Ты не расслабляешься. Может, тебе колыбельную спеть?

- Ага и любимого медвежонка не забудь дать, - ворчит она, снова шмыгая, на миг выпускает мою одежду из рук, потом снова цепляется. Ее нос где-то в районе груди, из него все еще идет обжигающе-горячая кровь.

- Медведя нет, есть я. Я полезнее.

- И самоувереннее.

- И неотразим…

Договорить не успеваю, потому что Дашка наконец-то расслабляется полностью. Отпускает себя полностью. Я пошатываюсь от неожиданности, от первого самого сильного толчка, продолжая удерживать мелочь, немного отклоняюсь назад. И снова выпрямляюсь. Чувствую весь гнев, боль, ярость, испуг и растерянность.

С испугом и растерянностью мне все вроде бы ясно, но вот с гневом и болью предстоит еще разобраться. Потом.

- Вот так. Ты молодец, Дашка, все сделала и делаешь правильно.

- Я же не имбицилка, - фырчит мелкая. Уверен, она плачет теперь сильнее. Не от страха, от облегчения. Уже не сжимает так крепко, не втискивается.

Ее сила ревет, дерет, толкается в меня, пробует на прочность, как будто хочет сломать, пробует вырваться, проскользнуть наружу, чтобы уничтожать и крушить, чтобы разрушать и стирать в порошок, ищет выход, щель, возможность. Но куда ей до меня? До того, что я из себя представляю?

Это как щекотка для ада, что сейчас на свободе, как игрушка. Кожу немного стягивает, едва шевелятся волосы, чуть скрипит на зубах, но и только.

Мой ад вокруг меня и Дашки, вокруг будки, вокруг площадки. Запирает и стягивает малейшие крупицы того, что может выскользнуть.

Я не вижу, но знаю, что стихает ветер, что воздух становится легче и прозрачнее, что опадает к ногам весь мусор, пропадает тишина в привычных и нормальных звуках улицы, возможно где-то чуть дальше по дому кто-то да рискнет высунуться на улицу. Какой-нибудь порядочный семьянин потащит пакет к помойке минут через десять-пятнадцать.

Дашку трясет от облегчения и усталости, от возможности выплеснуть наконец-то все то, что она так долго сдерживала. На самом деле, почти невозможно долго. Так долго, что я почти готов поверить в чудо.

- Так теперь будет всегда? – тихо спрашивает Лебедева.

- Нет. Ты просто не была готова, - отвечаю, чувствуя, как облизывается и заглатывает огромные куски кипящей, бурлящей энергии ненасытное чудовище внутри меня. Скалится, гнет спину, жмурится.

- То есть после этого я готова? – Дашка пытается отстранится, но я не даю.

- Нет, конечно, но я теперь в курсе, что ты пробудилась. Я все решу, не дергайся, мелкая.

- Ты бесишь, Зарецкий.

- И ты меня тоже, - усмехаюсь.

А сила уже не клокочет и не ревет, даже не царапает, вьется у ног. Остатки, жалкие обрывки, истерзанные и выпотрошенные мной. И прежде, чем Дашка заметит, я пробую привести себя в порядок. Получается не очень: я обожрался и мне лениво. На воле все мерзкое, гнусное и темное во мне.

И Дашка об этом знает, но все равно жмется и стискивает.

Позвоночник снова скрипит и трещит, но теперь в обратную сторону, мышцы тяжелые, перегруженные, гудит от обжорства в ушах, краски вокруг слишком яркие, цвета неправильно насыщенные. Банка из-под энергетика – как неоновый взрыв. Запахи – слишком острые. Тут невозможно воняет мочой, почти до рези в глазах, как в лучших привокзальных сортирах, как в самых популярных подворотнях. 

Ладно, видимо, это лучшее, на что я могу рассчитывать сейчас. Времени мало.

А поэтому я немного отстраняюсь от мелочи, обнимаю ее сбоку и тащу на свежий воздух. Лебедева щурится и жмурится, растирает глаза, поворачивает ко мне голову, чтобы что-то сказать и застывает.

Она похожа на жертву коллектора: кровь на подбородке, водолазке и местами на джинсах, лицо бледнее обычного, глаза огромные, круги под ними совсем темные, движения нервные, сбитое дыхание.

- А… Андрей… - бормочет она ошалело, разглядывая меня. Я знаю, что она видит, и знаю, о чем думает. Разубеждать не собираюсь, пока рано. Ей достаточно потрясений на сегодня и на ближайшие несколько месяцев.

- Кто бы говорил, - качаю головой. – Свои вопросы сможешь задать потом. У нас сейчас есть дела поважнее, а времени не так много.

- Только один, можно?

Она смотрит так, что мне хочется взять в руки тесак и пойти кого-нибудь прирезать почти с той же любовью к искусству, с какой делает это Кукла в своих снах. Желание настолько сильное, что приходится тряхнуть головой, чтобы его прогнать. Тишина заставляет Лебедеву отвести взгляд.