Уход на второй круг (СИ) - Светлая Марина. Страница 69

— Аня! — Ермолов снова глянул на Ксению. Перевел дыхание: — Ну? Вы слышали? Это, вроде как, руководство к действию было.

— Я им не воспользуюсь, — медленно проговорила Басаргина. — Но была бы вам благодарна, если бы вы избавили Игоря Владимировича от моего присутствия в его экипаже.

— У вас два варианта, на самом деле, — ответила Анна Станиславовна. — Не густо, конечно, но выбрать можно. Либо сейчас вы пишете объяснительную, получаете выговор с занесением в личное дело. После чего уходите в продолжительный отпуск. Спокойно отгуливаете по максимуму возможное количество дней, пока здесь все успокоится и утрясется. А потом возвращаетесь и приступаете к работе. Естественно, не под руководством Фриза. А как все пилоты, в незакрепленном экипаже. Либо тихо уходите сейчас. Без выговора. С чистой репутацией. И возможностью найти место в любой другой компании. Вы налетали немало, теперь будет проще. Но я искренно хочу, чтобы вы выбрали первое.

— Из чувства женской солидарности, — крякнул Ермолов.

— Называйте, как хотите.

— Я могу подумать? — спросила Ксения.

— Можете, — кивнул Валентин Петрович. — Но много времени на раздумья у вас нет. Его жалоба… вот она. С нас просто потребуют отчета о принятых мерах. И должны быть либо ваши ответные действия, либо наши. От полетов на время разбирательства вынуждены отстранить вас.

— Я понимаю, — кивнула Ксения и поднялась. Попрощалась с Ермоловым и Анной Станиславовной. Валентин Петрович сдержанно кивнул в ответ, а кадровичка улыбнулась, в очередной раз выражая поддержку.

Басаргина улыбнулась в ответ — и ей, и себе. Она точно знала, что сделает завтра. И в то же время воспользовалась возможностью еще немного не чувствовать собственного бессилия. Хотя бы представить себе физиономию Фриза, когда она месяца через два, волею случая, попадет с ним в один рейс. Ксения так и видела, как ходят его желваки от рвущейся наружу злости.

Но когда следующим утром она снова входила в здание компании, ее лицо снова являло собой невозмутимость, с которой Басаргина и подала заявление на увольнение. И вряд ли кому из увидевших ее в этот момент могло прийти в голову, что сделала она это не потому, что выговор в личном деле мог помешать дальнейшей карьере.

А потому, что устала бороться.

* * *

На четвертом часу абдоминальной операции нервы начали сдавать. Второй ассистент, Леся Хохлова, проходившая интернатуру, находилась на другом конце стола и усердно отмалчивалась. Медсестра, сцепив зубы, выполняла скупые команды Бузакина. Глеб — тоже. Но это молчаливое противостояние между ним и хирургом начинало витать в воздухе и не могло не сказываться на работе, что, по крайней мере, непрофессионально. Но, тем не менее, оба — друг напротив друга, практически лоб ко лбу. Оба — уставились в рану и никуда больше. Глеб соединял пинцетами края ткани со всеми возможными мрачностью и упорством. Бузакин сосредоточенно орудовал иглой.

Это ощущение нервозности чувствовалось в каждом движении. Глеб еще в самом начале послал все к черту, не желая уступать ни пяди своего. Но и на чужую территорию пока не лез. Жизнь научила.

Возможность предоставил сам Роман Афанасьевич. Скинул перчатки. Ушел мыть руки. И выдал:

— Не маленький, сам зашьешь! И с этими словами покинул операционную. Леся под маской негромко икнула.

— Жаловаться побежал? — шепотом спросила она.

— А ты как думаешь? — ухмыльнулся Глеб, зная, что ухмылки ни она, ни медсестра не видят.

— Но это же он салфетку чуть не забыл, ты заметил!

Глеб предпочел не отвечать. Не при посторонних. Он сосредоточился на краях раны. Интернша переместилась ближе и теперь ассистировала ему, что выходило у нее довольно споро.

Уже потом, позже, когда пациента увезли из операционной, а они сами доползли до буфета за своей законной пайкой кофе, Леся, бродившая за ним хвостиком, никак не могла уняться и все возмущалась. Глеб жевал бутерброд и пропускал мимо ушей ее болтовню.

Роману Афанасьевичу было лет шестьдесят семь, и он не из тех, кого легко отправить на пенсию. «Нас на пушку не возьмешь, не на тех напали», — с развеселой улыбкой говаривал он иногда. Но никому и в голову не приходило воспринимать это как шутку. Крепкий теоретик и бывалый практик, читавший лекции в меде, он за свою жизнь успел многое. И сделать, и позабыть, как нынче салфетку в брюшной полости. Но то, что Глеб встрял, когда Бузакин собрался зашивать, избавило от проблем пациента и добавило проблем ему самому.

Пообщавшись с этим светилом полтора месяца, он уже точно знал: ему чертовски повезло, что на его курсе ни о каком Романе Анатольевиче еще никто слыхом не слыхивал. Светило тогда работало локтями, чтобы доработать до заведующего отделением. И, видимо, вместо того, чтобы работать кистями рук и пальцами.

Они невзлюбили друг друга с первого взгляда. За Парамоновым были молодость и талант. За Бузакиным — опыт и статус. Разные плоскости, сосуществовать в которых возможным не представлялось. Но так уж вышло, что Глеба отправили ассистентом именно к нему, в натуральный крысятник.

— Он не посмеет! — вывела его из задумчивости Леся. — Два свидетеля, чей косяк.

— Миру не считай. Она нейтральная, — хохотнул Глеб. — Белые пришли — грабют, красные пришли — грабют. Ну куда крестьянину податься?

— Хохмишь?

— Приходится.

— Но ведь обошлось же. Глаз — алмаз.

— Не преувеличивай мои достоинства. Ты же не глухая.

Последнее должно было прозвучать шуткой. Собственно, получилось бы довольно жизнерадостно, если бы не тень, промелькнувшая в синих до рези глазах. Леся нахмурилась и ответила:

— Не глухая. Болтают. Бузакин тот еще сплетник.

— Он не сплетник, Лесь. Распространение правдивой информации не является сплетнями.

Собственно, слухи приползли сюда вслед за ним, шлейфом. Кто-то что-то слышал в общих чертах. Кто-то кому-то что-то сказал. Передали через третьи руки. В пятых руках Парамонов оказывался вполне себе душегубом, отсидевшим порядочный срок. Или что-то вроде этого. Малоправдоподобно, но Роман Афанасьевич совсем идиотом не был. Прислушивался. Потом навел справки. Потом прямо сказал: «Парамонов здесь работать не будет». И это вполне могло осуществиться, если бы главврач не уперся рогом. Глебу команды «фас» дано не было, но молчаливое право выгрызать свое место он получил.

Полтора месяца работы. До шести операций в день. Ассистирование не только Бузакину — его охотно брали на операции и другие хирурги клиники. И те, что были к своей чести без короны, разводили руками по их окончании: «Еще кто кому ассистировал!»

Но слухи ползли быстрее, чем хотелось бы самому Глебу. Ему казалось, он не успевает. Репутация восстанавливалась медленнее, чем его настигало прошлое. Однако, отчетливо помня то чувство, которое испытывал, когда впервые вошел в операционную не в качестве наблюдателя, а в качестве человека, который может что-то делать собственными руками, знал: больше уже не отступится. Надо локтями — теперь будет локтями. Если уж в мире по-другому не выживают.

— Да я в жизни не поверю в такую чушь! — возмутилась Леся.

— Фома неверующая. Тебя твой Гном не заждался?

Гном — Лесин муж, прозванный так за пышную коричневатую бороду и какую-то легендарную шапку с помпоном. Глеб не видел. Говорят, зимой таскал. А еще Гном работал в роддоме в соседнем корпусе, что давало повод для массы анекдотов, и вечно сторожил свою занятую супругу-интерншу.

Леся глянула на часы, негромко охнула и торопливо влила в себя кофе, после чего сделала Парамонову лапкой. Ее рабочий день подошел к концу. В отличие от дня Глеба Львовича, которого ждала следующая экстренная операция по вырезанию аппендикса. А потом еще парочка плановых. Пахал он с удовольствием, наконец-то принимая себя и собственную неспособность отключить эмоции. Их отключить в его случае нереально, но направить можно. Тоже научился. Научился у одной летчицы, о которой думать было нельзя, чтобы сберечь разум холодным до конца этого бесконечного дня. Потом он отпустит себя, потом позволит себе немного… ее.