Тайны темной осени (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна. Страница 48

Но к тому моменту, когда пришла пора рожать мне, Оля уже уверенно ходила. С тростью. Не пренебрегая автоматической коляской в случаях, когда надо было мотаться по делам и мотаться долго, нудно и много. Но она ходила сама!

Я радовалась, глядя на то, как она ходит.

Волшебный карандаш и впрямь оказался волшебным.

А всего-то и надо было, что поверить в чудо…

ГЛАВА 10

Июль выдался по-питерски серым и ледяным. Пришёл циклон и обосновался в Городе надолго. Мама ворчала, вспоминая жаркую Хосту, и на чём свет костерила по-осеннему мелкий, противный дождик. Но без её поддержки я даже и не знаю, что бы делала.

Когда тебя за руку держат, когда ты засыпаешь. Когда встаёшь утром, а на кухне уже ждёт тебя завтрак: омлет и любимые мамины оладушки с вареньем. Когда она, подперев щеку ладонью, смотрит на тебя, как ты ешь… Мама — это мама. Другого слова уже не найти.

Меня глодало понемногу виной за то, что раньше я ушла в себя и свои проблемы целиком и полностью, а маме дай бог раз в месяц звонила, ну или ещё по праздникам. Как я могла так жить? Теперь я этого не понимала.

Теперь у нас регулярно шло общение по скайпу, а ближе к родам мама приехала к нам, и мы обе были ей безумно благодарны.

Привезла абрикосы, кстати. Не те, деревянные, по триста рублей за килограмм, которые лежали в наших супермаркетах, а настоящие, правильные южные абрикосы, с неописуемым винным ароматом, нежной сладчайшей мякотью, с малиновым румянцем. Мелитопольские, с гордостью говорила мама. Она сама шесть лет назад сажала деревца, потом за ним ухаживала, подкормки-поливы-удобрения, и вот, результат. Абрикосы.

Беременность не принесла мне каких-то ощутимых проблем, кроме разве что слабого токсикоза в самом её начале. Я ходила так, как и не была беременна вовсе. А когда пришёл срок родов, всё опять же получилось словно бы само собой.

Только ребёнок так и не пожелал открыть свой пол ни на одном узи. Под конец я уже смеялась — смотрели, созрела ли печень у плода, крепкое ли у него сердечко. Предложили подождать, пока малыш повернётся. Я отказалась. Скоро рожу, что уже теперь. Там и увидим.

Родилась девочка, четыре сто. Вроде крупная, но родилась легко, сразу закричала, девять из десяти по шкале Апгар. Как-то вообще прошло всё спокойно и буднично, хотя, я знала, бывает по-всякому и далеко не каждой женщине везёт точно так же, как повезло мне. Ведь ни единого же разрыва, несмотря на то, что младенчик не тощенький!

Мне сразу же дали её, приложить к груди. Мордашка такая ма-аленькая, синенькая, носик крохотный, губки — как розовые лепестки. Я уже чувствовала, что буду отчаянно, до дрожи, любить её и, вероятнее всего, бессовестно баловать. Как бы, конечно, совсем не избаловать, но, думаю, справлюсь. В первый-то год детки ещё слишком беспомощные, чтобы их воспитывать. И мозгов там… не то, чтобы нет совсем, но разумом даже и не пахнет, одни инстинкты.

А личики у новорождённых как у маленьких старичков. Всё от того, что у них ещё не развиты мимические мышцы лица, и малыши попросту ещё не умеют улыбаться. Они даже не видят ничего дальше тридцати сантиметров! А то, что видят, — перевёрнуто с ног на голову, особенность младенческого зрения. Факты я нарыла в интернете, пока готовилась к родам. Скучнейшее место на земле — больницы…

Палата у меня была вип, ребёнок лежал тут же, в кроватке. Приходящая медсестра-нянечка учила меня, как обращаться с этой крохотной куколкой: как менять подгузник, как пеленать, как кормить — целая наука, чтобы не перекрывать грудью маленькую пипочку-носик. Как носить столбиком после еды, чтобы отрыгнула и не задохнулась. Поначалу я просто боялась прикоснуться, боялась навредить. Потом страх прошёл.

Девочка открывала глаза — и они у неё были яркими, голубыми-голубыми, не синими, как полагается новорождённым малышам белокожих людей, а именно — голубыми. Совершенно особенный цвет, отцовский, ни с каким другим его не спутаешь. А золотой хохолок на макушке меня сильно смущал. У меня волосы русые, у Похоронова были тёмные. У мамы и сестры, если смыть с них краску, тоже будут тёмно-русые. А девочка получилась солнечным одуванчиком — в кого бы вдруг.

А потом я увидела…

Когда взяла на руки. Взгляд, неожиданно осмысленный, и словно бы чуть искоса, и тут же веки сомкнулись, а длинные пушистые ресницы внезапно легли так, что напомнили мне… швы. Косые грубые швы суровой ниткой.

Сразу в памяти пронёсся тринадцатый вагон и кукла в коридоре. Точно такие же были у неё волосы, блестящие, густые. Золотистые.

Полумрак стоящего на запасных вагона. Разлитый в воздухе запах крови, тлена и смерти. Безглазая, безносая фигура, не напавшая только потому, что вместо страха и ненависти её встретили сочувствие и любовь…

Смертельный номер, вообще-то. Далеко не с каждым порождением злой бесчеловечной магии сработает. Даже не пытайтесь повторить. У меня получилось случайно…

Чем дольше я смотрела на дочку, тем больше вспоминала. Я думала, память задёрнула пережитое флёром забвения, как уже начала она растушёвать перед моим внутренним взором образ Похоронова.

Но куклу я забыть не могла. Снова и снова мелькали жуткие кадры. Как она стоит и сопит заклеенным носом. Как сочится гной из-под её зашитых век. Как проступает на стекле капельками крови её жуткий образ.

И как прижимается она ко мне, в последней отчаянной надежде: защити! Спаси! Мы с тобой одной крови! Помоги!

Я не дрогнула, и Алексей не смог восстановить над нею утраченный контроль, как ни пытался. А он старался! Я помнила, как хрипел, как скрёб скрюченными пальцами под плащом Похоронова. Пытался натравить на нас куклу, и не мог. А потом и силы у него закончились. После чего не стало и жизни…

…Как уносит мою девочку деревянная старая лодка Похоронова — всё дальше и дальше, быстрее и быстрее, на тот берег, навстречу неведомому посмертию.

Вот, значит, как. Вот, значит, что.

Тот, другой берег, тоже с Дверью. Даже не скорее всего, а наверняка! И она открывается не совсем произвольно. Там дежурят вещие судьи, смотрят в душу твою, и определяют, что с тобой делать дальше. Вся твоя прошлая жизнь сжимается под их суровыми взглядами в единое чувство. Как ты провёл её, так и получишь по заслугам, не больше, но ведь и не меньше. Если много страдал, если замучен был невинно, то может получить второе рождение, а вместе с ним и шанс прожить человеческую жизнь иначе. Даже гадать не хочу, куда открылась та Дверь для Алексея…

Надеюсь, там ему воздастся за его злодеяния сполна.

Немного грустно было из-за Арсения. Он ушёл не только человеком, но и котом тоже. Куда его вынесли чёрные воды Ахеронта, за какой судьбой? Спроси Похоронова, если вдруг встретишь нечаянно, он сам ответит: не знаю. Он никогда не интересовался тем, что творится на чёрных берегах его родной реки.

Как всегда при мысли о Похоронове тяжело заныло под лопаткой. Что ж, с этой болью мне теперь жить — до второй, последней для меня, нашей с ним встречи. Не пришёл. Зря я ждала, зря надеялась. Давно надо было отпустить эту боль, давно понять: он не придёт. Я буду барахтаться сама, без него. И дело даже не в помощи, не в каких-то там алиментах, есть у меня деньги, есть сестра, есть и мама, и голова на плечах: без заработка не останусь!

Но увидеть бы его! Хотя бы ещё раз.

Прикоснуться к нему.

Вновь ощутить его холодный поцелуй на губах…

Много бы я отдала за это? Да всё… кроме, пожалуй, жизней близких. Сестры, мамы и дочери.

Девочку я назвала Анастасией. Это имя подходило ей как нельзя лучше.

Анастасия. Воскресшая.

Анастасия Гордеевна Зябликова.

Справедливо — после всего, что она пережила когда-то. Да, она подрастёт и не будет помнить. И я ей никогда-никогда ничего не расскажу, а об отце объясню честно и откровенно: мы знали друг друга несколько дней, но мы любили друг друга.