Дурная кровь (СИ) - Тараторина Даха. Страница 65

Он убрал её гипнотизирующие бледные руки. Вот уж правда семья: обе, что паучихи, запутают и убедят в чём пожелают! Но больше наёмник не позволит этой девке обвести себя вокруг пальца!

— Ты просто дура неблагодарная. Кара воспитала тебя как свою. Да, ей пришлось уйти. Знаю, она говорила. Сказала и что жалеет об этом. Но сколько же лет она потратила на то, чтобы найти и вернуть тебя! Чтобы построить дом, где ты стала бы счастливой! Где все мы были бы счастливы! Кара столько сил вложила, чтобы найти тебя, а ты…

Талла рассмеялась. Горько и тяжело. Верд встречал людей, которые смеялись так. И объединяло их одно: им нечего было терять. Так смеялись только умирающие, без страха глядя на остриё меча и человека, который закончит их земной путь.

— Она сказала, что оставила меня? Да она же снова соврала! Верд, это я сбежала! Я убежала от неё, потому что мама… Кара убила человека. Солдат пришёл за нами, а она…

— Она защищала тебя!

— Нет. Я видела: она наслаждалась. А потом… потом она вложила его меч в мою руку. Поэтому мне снились кошмары. Мне слился не десятник, мне снилась она и тот меч! Я сбежала от неё тогда и, поверь, сбегу снова. Я не останусь с этой женщиной и вас с Санни тоже с ней не оставлю!

— Ты была несмышлёным ребёнком. Напуганным, едва не погибшим. Знаешь, дурная, раньше я благодарил Кару лишь за то, что она спасла мою жизнь. Теперь же буду благодарен ей вдвое. И я не выпущу тебя отсюда, потому что неприятности находят твою задницу с завидной частотой, как только ты показываешься из дома!

Испугалась ли она по-настоящему хоть на этот раз или снова притворствовала? Талла кинулась к нему, прильнула к губам, не давая отстраниться, изо всех сил удерживая за затылок и с трудом доставая ногами до пола. И поцелуй этот был горьким, солёным, злым, точно колдунья пыталась вернуть к жизни умирающего.

— Да она же околдовала тебя! Всех вас околдовала и держит за рабов! Послушай же меня! Если хоть когда-то слушал! Если любишь меня, Верд, пожалуйста, дай мне сбежать!

Трёхугольные метки на руках полыхнули синим пламенем, одуряюще обжигая, предупреждая болью, что глупость наказуема. Но эта боль не отрезвила наёмника, не на правильный путь наставила. Он нырнул в синие глаза-озёра и впервые подумал, что сжигающие носителя метки — малая цена за улыбку этой дурной девки.

— Чтоб тебя! — рыкнул мужчина, поспешно отворачиваясь, Толкнул Таллу внутрь и захлопнул дверь.

— Нет! Верд! Верд, пожалуйста!

Она колотила кулачками сколько хватало сил. Кричала, плакала… Наверняка снова притворялась, как и прежде. Но отчего же тогда так заходится сердце?

Наёмник повернул ключ, но вместо того, чтобы уйти, тяжело опёрся о дверь спиной и сполз по ней вниз. Старый верный пёс, охраняющий несмышлёного детёныша. Он с самого начала бы им. И только поэтому так хочется свернуться клубком и выть, покуда не охрипнет горло.

Слюдяное окошко расцвело морозными узорами. Солнечный луч метался меж них, запутавшись в ледяном лабиринте: туда, обратно, закрутился в вихре, скользнул по снежному стеблю ледяного цветка… Нет, не вырваться!

Девушка стояла, уперев ладони в подоконник до судороги в запястьях, словно чаяла вырвать его вместе с куском стены. Она прислонилась лбом к белоснежному шершавому рисунку, растапливая, чуя, как стекают вниз поддавшиеся теплу тела капли и как они застывают вновь, лишь ненадолго освободившись от зимних оков.

Ей тоже не вырваться. Потому что убежать в одиночку — не выход. Это раньше она могла так. Смелой себя считала, дурной… А теперь трусит. Потому что есть, за кого.

Она саданулась головой об окно. Не слишком сильно, чтобы не перепугать стражников-охотников, что невзначай то и дело прошагивали мимо запертых дверей. Не караулили, но поглядывали. Ни разбить полупрозрачную заслону, ни себе повредить Талла не собиралась: так, мысли упорядочить, выстроить ровными рядами, чтобы не мелькали цветными хвостами, не отвлекали. Не время суетиться. Дело делать надобно. И, если и должно было когда-то прийти время повзрослеть, то пришло оно именно сейчас.

Замок едва слышно проглотил ключ. Щёлкнул. В комнату вкатилась невысокая упитанная и румяная женщина. Потопала на месте, стряхивая остатки снега с валенок, откинула за спину тяжёлую косу и по-хозяйски (а как ещё? Хозяйка и есть) прошлёпала к кровати у стены, на которую Талла так и не присела. Томно откинулась, безжалостно подминая башенку из подушек.

— Как ты тут, заинька?

Колдунья зажмурилась, трижды коротко выдохнула, успокаиваясь, и только после этого повернулась.

— Здравствуй, Кара.

Потянувшись со смаком, с блаженным стоном, она ударила кулаком нижнюю подушку, устраиваясь ещё удобнее:

— Кара… А когда-то ты матушкой меня величала.

— Когда-то ты не убивала людей.

Колдунья огляделась, точно и правда надеялась отыскать почивших, свесилась с перины, заглянула под кровать:

— Разве ты тут видишь бездыханные тела?

— Уверена, они припрятаны где-то ещё.

— Где? В кухне? В подвале? В хлеву с курами, может? Доченька, не делай из меня чудовище.

— Ты мне не мать.

На миг рот Кары жёстко болезненно дёрнулся:

— Настоящая мать выбросила тебя из дому, едва приметив белую косу.

Словно отражение, Талла тоже скривилась:

— Смотрю на тебя и понимаю, почему. Не зря нас боятся.

Женщина сощурилась. Нет, Талла выросла похожей на неё, как бы ни пыталась это отрицать. Такой похожей, что и посмотреть лестно.

— Волосы спутались, — разгладила морщинки у рта Кара. — Сядь, причешу.

Девушка попятилась бы, да некуда: и без того едва на подоконник не уселась. Она бессознательно пригладила непослушные локоны.

— Не надо, — воды бы… Хоть морозный узор слизнуть, лишь бы горло так не сохло.

— Сядь, — твёрдо приказала Кара, указывая на нарочно устроенный девичий уголок: зеркальце на маленьком столике; перед ним тяжёлый гребень, флакончики с пахучими маслами, пара серёжек да очелье. Всё это принесли почти сразу, как заперли Таллу. Вместе с постелью и сундуком, в который колдунья по одной надобности заглянула и даже, пока никто не видит, поворошила лежащие внутри платья. Однако ж не купилась на красоту.

Гордо задрав нос, дурная, прошла к зеркалу и медленно опустилась на стул перед ним, не отрывая взгляда от силуэта матери в стекле. Та сидела в углу, внимательно наблюдая за каждым движением дурной, не шевелясь, будто расслабленно раскинув руки-ноги по кровати. Ну вообще не заботится, кто там ходит! Однако ж ясно: сорвётся, в мгновение ока окажется рядом, если захочет…

Талла отвлеклась на секундочку, чтобы осторожно, мизинцем, отодвинуть от края столика серёжки, подняла глаза — и вздрогнула. Кара уже стояла за спиной.

— Какая же ты красивая стала, девочка моя…

И всё же она постарела. Не так много лет прошло, но мстилось — целая жизнь. И ладони её, узкие, ухоженные, не чета рукам сельских баб, покрылись сетью мелких морщинок.

Былое пронеслось, как солнечный зайчик, ослепивший на краткое мгновение и испарившийся в небытии. Эти ладони утирали слёзы маленькой, брошенной всеми девочки, обречённой на смерть потому лишь, что довелось глупышке родиться беловолосой. И дурной… Конечно, она была дурной! Как же иначе? Все колдуньи притягивают нечисть, приносят неудачу в избу. Они противны Богам, а значит и среди людей им делать нечего. Потому четвёртую родители и отнесли в лес. К чему им четвёртый ребёнок, когда Боги завещали держать тройню? Двух сыновей и дочь, как и в семье Троих. Только так можно замкнуть счастье…

Эти узкие, нежные ладони подняли почти обессилевшую от обиженного плача малышку. Эти ладони причёсывали белоснежные волосы с гордостью, с неведомой Талле нежностью.

У колдуний не бывает детей. Что, как ни это, доказывает, что Боги против продолжения их ядовитого рода? Но Кара всегда так хотела ребёнка…

Забывшись, дурная коснулась запястья названой матери. Той, что выходила, выкормила, приняла её. Показала, что дурную девку тоже можно полюбить.