Не покидай меня - Климова Анна. Страница 12

Римма обожала разговоры о религии. Даже тон меняла на умильно-ласковый.

— Люди, которые приравнивают непоедание свинины и даже отсутствие мысли о ней к «духовной чистоте», на мой взгляд, так далеки от истинной духовной чистоты, как звезды далеки от Земли, понимаешь? — горячась, Леня придвинулся к Римме ближе. — И сооружать вокруг всего суетного и земного нелепые правила, которые якобы приведут к душевной чистоте, — все это человеческое лукавство и инфантильность, неразвитость, как у детей — чик-чик, я в домике! меня никто не тронет! я чист! Потому что выполняю нелепые правила, не ем свинину, не кушаю до заката, не ем животной пищи в пост. Купить себе праведность и «чистоту» нельзя, используя человеческие уловки, придуманные предками в силу их невежества, но искренней веры в то, что вот-де если я буду делать так-то и так-то, Бог меня пощадит и наградит. Это так очевидно почти во всех религиозных обрядах всех религиозных конфессий (кроме разве что протестантизма) — этот склочный, беззастенчиво-торгашеский «монолог» с Богом, что не замечать этого нельзя. Одна пища «нечистая», другая «чистая»… Да не об этом надо думать, не об этом спорить, не за это ломать копья! Вот что меня возмущает! Пища, одежда, питье и все остальное в этом роде — не есть путь к Богу. Грубо говоря, плевать Он хотел на то, что ты ешь, что ты пьешь, на каком боку ты спишь и как садишься на унитаз. Ну вот все равно! Без разницы! Ему важна душа, важны твои добрые дела, добрые мысли. Важна вера, из которой проистекает внутренняя, непоколебимая установка, зафиксированная в скрижалях Моисея, в заповедях. И следование этим заповедям не под угрозой наказания, а с внутренней потребностью им следовать, не ожидая за это никакой награды! Добавлю: не ожидая награды ни на этом свете, ни на том. Я понимаю, что человеку, находящемуся в кругу соотечественников, исповедующих эти торгашеские правила, очень тяжело отринуть их и не навлечь на себя возмущение и обструкцию. Есть традиции, разумеется. И бытовые, и религиозные. Но все они так мелки, так ничтожны, так несущественны… Я не рассуждаю. Просто вспоминаю Новый Завет и слова Иисуса и единственную молитву, которую Он дал людям — «Отче наш». А все остальное, что придумано церковью потом, добавлено, раздуто. А ведь все просто — ешь, пей, молись искренно, делай добро, не ожидая награды, помогай, чем можешь другим… и далее как в заветах. Все! Этого достаточно, чтобы жизнь не прошла зря. А тратить часы, дни, годы на обряды, на эти нелепые споры и сомнения — есть свинину или рыбу, покреститься так или эдак, стать на молитву в брюках или юбке — такой немыслимый бред и бессмыслица!

— Ленька, в том-то и дело, что все идеи от мелочей. Вот евреи и спорят по мелочам, но они прекрасно понимают, что это мелочи, но судьбоносные. Не идет речь о том, что полезно для тела, а только о том, что полезно для души. Это включает в себя все стороны жизни, чем строже соблюдаешь, чем более стремишься к совершенству, тем больше у тебя шансов иметь чистые мысли и душу. Ведь и тело нам дано, чтобы с его помощью, используя его как инструмент, наши души возвышались.

— Римма, дорогая, я не столько спорю с тобой, сколько просто говорю о том, что волнует меня самого. Я живу, придерживаясь здравого смысла и принципов доброты. Не подаю милостыню, потому что знаю — тот, кто так вот бесстыдно просит, не стесняясь — паразиты, которые не могут отнять у тебя то, что у тебя есть, только из-за своей слабости или от осознания того, что за это жестоко накажут. Я не кормлю паразитов своей кровью, только чтобы потешить самолюбие и подумать о себе: «Вот я какой щедрый». Конечно, есть истинно нуждающиеся. Но их мало. И если надо помочь — помогу. Стараюсь не злиться и стараюсь слушать собеседника. Я больше молчу, потому что помню: молчание — золото.

— Ты добрый, Ленчик. Тебе бы монашком быть, только думаешь много и в голове у тебя путаница. Таких бабы не любят. Жалеют — да. Но не любят. Где это, кстати, твоя Ирка в одиннадцатом часу гуляет?

— А тебе не пора домой?

— Меня там ждет только кошка Муся, но я ей пофиг, пока в тарелке есть корм. С нами, бабами, такая же история — прикорми, приручи, приласкай. Остальное не важно.

— Римма, моя дочь имеет очень длинные уши и такой же нос, который она обожает совать туда, куда не надо… Воображаю, что она наговорит Ире.

— Поняла, поняла! Только, сдается мне, твою Иру эти наши милые посиделки мало взволнуют.

Душечкина с трудом встала и потопала в прихожую. Леня помог ей с курткой и открыл дверь.

Вероника в пижаме высунулась из комнаты и пропела:

— Уже уходите, тетя Римма?

— Уплываю, милая, уплываю!

— Не бойтесь, я ничего не слышала. А если слышала, то пока что не поняла.

Душечкина рассмеялась и удалилась. Леня не зло цыкнул на дочь и отправился снова звонить где-то потерявшейся жене.

Виктор

Он обожал большие семейные обеды у Заботиных. Проходили они в столовой, примыкавшей к кухне и сообщавшейся с ней небольшим окошком, откуда подавалось горячее. За год таких обедов давалось немного. И то по особым событиям. Приглашенные, не явившиеся по какой-либо причине к столу, больше приглашения не получали никогда.

Так как Виктория Павловна не могла справиться с готовкой одна, обычно приглашалась тихая, молчаливая и вечно мрачная Лиза. Виктор каким-то образом узнал, что эта Лиза когда-то работала в кагэбэшной столовой поваром, давно вышла на пенсию, но по старой дружбе помогала Виктории Павловне в организации обедов. Кое-что Лиза готовила у себя, привозя судки и кастрюльки на такси прямо к подъезду. Но основная работа шла на кухне Заботиных.

В столовой на стол укладывалась безупречная крахмальная скатерть, способная поспорить по белизне со свежевыпавшим снегом в Арктике. В центр помещалась хрустальная ваза с орхидеями, после чего расставлялся старый фарфор, раскладывались столовое серебро и салфетки. Сама столовая выглядела довольно аскетично — у двери располагался старый посудный буфет, на стенах несколько старых репродукций на кулинарные темы, вроде натюрмортов с дичью и фруктами. Большой стол чуть выступал в эркер, из которого в солнечные дни на блестящий дубовый паркет падали столбы света, казавшиеся материальными, осязаемыми. В столовой пахло деревом, мастикой, чуть-чуть вином и едва уловимо — теми многочисленными обедами, которые здесь устраивали.

В последний раз на таком обеде подавали сливочный крем-суп из боровиков, перепелов, запеченных с черносливом и гречневой кашей, салат по-царски с икрой, котлеты по-киевски, седло барашка с чесноком и травами, грибное рагу, рататуй, а на десерт кофейное желе и фирменный заботинский блинный пирог с медовой помадкой и орешками. О, в этом доме знали толк в еде!

Виктор явился пораньше. Дверь ему открыла Лиза в цветном переднике. Этот старый динозавр сухо поздоровался и ни о чем не спросил, как будто и не прошло пять лет с тех пор, как он в последний раз входил в эту дверь.

— Елизавета Сергеевна, рад вас видеть, — расшаркался Виктор. — Вы все такая же!

— А ты пооблез, голубь. Не сладко, поди, за границами, — угрюмо ответила она.

— «И дым отечества нам сладок и приятен…» и так далее. Что Виктория Павловна?

— Занята. Иди в библиотеку. Дожидайся там.

Динозавр в переднике уплыл на кухню.

Как же он обожал житейские игры и условности этого дома, ценил их неизменность, так безнадежно устаревшую в их изменчивом мире.

Пригладив перед зеркалом волосы и щелкнув пальцами по хрустальным каплям на бра, он отправился в библиотеку. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома.

В библиотеке было сумрачно и тихо. Книжные полки до потолка, большой кожаный диван у окна, глобус, лесенка на колесах, вечно какой-то грустный фикус. Виктор мог поклясться, что на нем не появилось ни одного нового листочка за пять лет.

Книги здесь были такими же грустными, старыми и пыльными. В годы своей мятежной и не очень щепетильной юности Виктор стаскал отсюда букинистам с десяток томов, заменив их на полках похожими по цвету пустышками. Деньги выручил приличные. Хорошо еще, что у Олега Ивановича не было привычки ставить свой экслибрис. Подкатив лестницу к правому шкафу, Виктор взобрался на самую верхнюю ступеньку и потянул на себя книгу, которую оставил в качестве одной такой замены. Пыль, мрак, шито-крыто. Он еще раз убедился в том, что совершенно точно понял хозяев этого дома. Собрав свою библиотеку и изобразив ее такой, какой она должна быть, Олег Иванович Заботин успокоился и больше не дергался. Библиотека, живущая движением книг, давно бы раскрыла пропажу. Библиотека мертвая надежно хранила преступление Виктора. И это ему нравилось больше всего на свете. Мир, в котором ничего не меняется, где сплошная видимость, — мир блаженный.