Набросок скомканной жизни (СИ) - Гринь Ульяна Игоревна. Страница 19
Обойдя мольберт и потирая бежевый патч, чтобы тот лучше держался, Матвей уставился на картину. Нужна дверь. Запертая. Да, определенно, в этой картине не хватает двери, которую человечек никогда не сможет открыть.
Обязательно. И передать как-то, хрен его знает как, это безнадежное «никогда»…
Руки уже потянулись за красками. Пальцы вслепую перебирали тюбики разных цветов, потом принялись машинально выдавливать на палитру и смешивать нужные оттенки. Она будет призрачно-серой, эта дверь, она будет недосягаемой… И у нее будет злорадная ухмылка, намек на ухмылку…
Кира решила устроить ему дезинтоксикацию. Принудительную и оттого особо унизительную. Ну ничего, он ей еще покажет, что у него в нутре! Он нарисует гениальные картины, он бросит пить и курить, но Кира пойдет в тюрьму! За похищение и… как это там называется? изоляцию от мира? секестрацию? Бог с ним с названием! Главное суть! Она. Его. Заперла.
Матвей потер патч на плече, убедившись, что тот еще держится, и легкими, быстрыми мазками нанес контур будущей двери на холст…
Курить уже не хотелось. По-честному, он просто забыл о своем желании. В его сознании жила только дверь на картине. Ухмыляющаяся, противная, недосягаемая… С призрачными глазами без зрачков, с беззубым и оттого еще более гадким ртом, с улыбкой чеширского кота… Он уже ненавидел ее, на картине, как в жизни.
Последний мазок нанесен, Матвей выдохнул и только в этот момент ощутил боль в челюстях. Как сильно он их сжимал, рисуя треклятую дверь! От ненависти, от внезапно вернувшегося гнева на Киру и на свое заточение, от безнадеги, которая заполняла всю его жизнь… Он потер скулы, пытаясь снять напряжение, и по привычке потянулся за бутылкой. Но нащупал лишь круглое горлышко пластиковой «Стелмас». Смачно выругался, но от безысходности все же отпил глоток.
Часы пробили девять. Матвей устало поднялся, побрел к кровати. Долго он так не протянет… Без выпивки картины писать очень тяжело! Выматывает. До самого нутра… Он нащупал на одеяле телефон и по привычке посмотрел на экран в поисках новых сообщений. Потом опомнился — кто ему может послать СМСку? Кира? Ей на него плевать!
— Козявка… — тихо сказал он и удивился. Вроде бы это должно было прозвучать с ненавистью или хотя бы с неприязнью, а получилось чуть ли не тоскливо… Да он заскучал, что ли?
Палец нерешительно ткнул в иконку контактов. Пролистал страничку до имени Киры. Помедлил. И нажал на зеленую трубочку… Три гудка и щелчок.
— Кира, — слабо позвал он, и далекий голос сразу же откликнулся:
— Я здесь.
— Ты спишь?
— Нет.
— А что делаешь?
— Смотрю телевизор и бегу на тренажере.
— Мне плохо.
— Я знаю. Так и должно быть. Держись.
— Ты мне утроила заподлянку…
— Это ты сейчас так думаешь…
— И всегда так буду думать.
— Надеюсь, что нет…
Кира вздохнула в трубку:
— Все, что я сделала, — это для тебя…
— Как ты нычку нашла?
— Случайно! Уж извини…
— Да ну тебя к черту! — закричал он. — Что я тебе сделал?!
— Ты очень много для меня сделал, — тихо ответила девушка, тяжело дыша. — Я не смогла и дальше наблюдать, как ты катишься в пропасть…
— Кира… Я картину пишу…
— Это замечательно! — воодушевилась она. — Завтра приду, посмотрю…
— Принеси мне пива… — это было унизительно, но он опустился-таки до просьбы. И заскрипел зубами, услышав ответ.
— Пива не будет! Если хочешь, принесу фруктов, какой хочешь колбасы, вообще продуктов, но не алкоголь!
— Ладно, — процедил Матвей сквозь зубы. — Мы еще посмотрим, кто кого…
И отключился.
Бросив телефон на кровать, он вскочил. От усталости не осталось и следа. Ему нужно было видеть свою картину. Ужасающее чувство незаконченности посетило его измученный, в этот раз уже абстиненцией, мозг.
Холст стоял посреди тонущей в белесом полумраке светлой питерской ночи и манил Матвея, звал шепотом, тихонечко так, словно в западню…
Ему показалось, что за дверью, той самой, ехидной, зыбкой и страшной, стоит Кира. Смотрит на него и улыбается победно.
Матвей задержал дыхание на миг, потом шумно выдохнул и ринулся к мольберту, схватил картину и отшвырнул ее к стене. Холст жалобно стукнул углом о комод, и Матвей злорадно бросил картине:
— Посмотрим кто кого!
Он поставил на мольберт чистый холст, обошел его справа налево, как хищник в клетке прохаживается перед зеваками, сладко мечтая про себя, с которого из них он начал бы обед. Но Матвей думал о другом. Нет, он никогда больше не нарисует Киру-Ксюшу! Никогда ее образ не возникнет на его холсте! Она недостойна этой чести!
А вот другая…
Матвей раздул ноздри, злясь сам на себя. Два дня заключения в этой импровизированной тюрьме — и он уже сошел с ума! Рисовать Милену… Он ни разу не нарисовал ее, ни даже глаза не дал ни одному портрету… Слишком больно было даже вспоминать ее! А теперь… Без спасительного виски, без поддержки, без сил…
Матвей глубоко вздохнул. Неважно. Все уже неважно. Пусть будет больно, пусть душа — если она еще есть в его теле — захлебнется тоской и ненавистью ко всему миру, быть может, это поможет ему, наконец, уничтожить себя. Даст толчок. К действию.
Он снова вздохнул, судорожно, резко, несколько раз, словно набираясь смелости, и взял тюбики с черной и белой красками. Поехали!
Ксюша заглушила мотор и расслабила руки на руле. Все, последний раз! И дальше пойдет нормальная жизнь, человеческая, простая, как у ее сверстниц и подружек по факультету. Она, наконец-то, остановится и отдохнет…
Пора идти. Клиент не из тех, что ждут запоздавшую эскорт. Ксюша достала из сумочки пудреницу и глянула в зеркальце, проверяя макияж. Все было в порядке. Она совершенна, как всегда. Она ангел, снаружи и внутри, и ее ценят именно за то, внутреннее тепло, за свет, идущий из сердца, а не из накрашенных глаз.
Но усталость души требует свою дань. Пора прекращать раздавать свое тепло направо и налево. Теперь у нее есть Эм, она нужна ему и сделает все, чтобы вылечить его.
Элегантным жестом выбросив из машины стройные ножки в черных чулках, Ксюша вышла на улицу. Престижный дорогой район, помпезные бутики с заоблачными ценами и ее любимый тихий клуб для очень богатых и очень известных людей. На такой улице ее изящная спортивная Аудюшка ТТ смотрелась как раз в тему. Машинку ей подарил Вилли, взбалмошный сынуля одного из питерских олигархов, в благодорность за услугу: Ксюша вытащила этого мальчишку из одной очень неприятной истории, из-за чего ей и пришлось воспользоваться документами Киры Пастернак…
Ксюша мимолетно улыбнулась, вспомнив Вилли, по паспорту Владика, и его стильный причесон с длинной челкой, но тут же выбросила его образ из головы. Надо сосредоточиться на сегодняшнем свидании. Обо всем остальном можно будет подумать завтра.
В клубе, как всегда, было тихо, сумрачно и романтично. Звучала нежная музыка из прошлого века, мерцали свечи на столах, играя бликами на лепестках свежих цветов, там и сям виднелись силуэты в костюмах и другие — в элегантных платьях, со сложными прическами. Ксюша прошла к барной стойке, приглушенно стуча каблуками по ковровой дорожке, и знаком подозвала Игоря, сегодняшнего бармена.
Тот подмигнул ей с веселой ухмылкой:
— Твой уже здесь! В пипинге.
— Что он пьет? — деловито спросила Ксюша, устраиваясь на высоком деревянном табурете и поправляя безупречные локоны на плечах.
— Ром с корицей, — шепнул Игорь, принимаясь с отстраненным видом протирать пепельницу. Ага, клиент на подходе. Ром? Хм хм, значит, Роберт решил остаться с ней на весь вечер и, может, на ночь. Уж его привычки она знала наизусть.
Он присел рядом. Костюм, галстук под цвет ботинок, седые волосы зачесаны набок. Представительный, грузный, но подвижный, Роберт выглядел гораздо старше своих пятидесяти лет, а вел себя иногда вообще как подросток! Конечно, клиента звали совсем по-другому, но Ксюша окрестила его Робертом и, даже узнав про него все подробности, по привычке шифровала данные даже в собственной голове.