ВИЧ-положительная - Гарретт Кэмрин. Страница 20

— Я со спортом вообще никак, — наконец выговариваю я, запуская ладонь в волосы. Мои пальцы в них застревают, и я выдергиваю руку, пытаясь не морщиться от боли. — Мне бы, наверное, на поле каждый раз в лицо прилетало.

Он смеется, облизывая мороженое. Теперь оно капает ему на запястье.

— Каждому хоть раз прилетает на поле. В этом и прикол, Симона.

Обожаю то, как он произносит мое имя. Как будто он ни разу не слышал ничего похожего. Боже, если он не в курсе про Нину Симон, то я даже не знаю, получится ли у нас вообще что-нибудь.

— Нет уж, спасибо, я лучше как-нибудь со своими мюзиклами.

— Сколько их вообще, классических?

Я откидываюсь на спинку скамейки. Мимо пробегает женщина с синими гантелями в руках. До меня вдруг доходит, что нашу встречу можно назвать свиданием. Просто невероятно: я на самом настоящем свидании с Майлзом. Конечно, это не ужин при свечах в шикарном ресторане, как у взрослых. Но мы сейчас вместе за пределами школы. У меня перехватывает дыхание. С тех пор как я обнаружила записку, я провожу много времени с Майлзом, сначала в школе и вот теперь за ее пределами. Может, это просто пустые угрозы? Нельзя сказать наверняка, остается только надеяться.

Проще всего сейчас было бы уйти. Я могла бы сказать ему, что мне стало нехорошо, и не отвечать на звонки до понедельника. Но Майлз мне нравится. Мне нравится смотреть, как он улыбается и странно ест мороженое. Нравится, как у нас все складывается. И я не собираюсь от этого отказываться, пока совсем не припрет.

— Ну, вот «Гамильтон» скорее всего будет классикой, только обычно несколько лет надо подождать, — говорю я, складывая руки на груди. — Потом «Призрак оперы», в первый раз на Бродвее все идут именно на него. Что еще? Точно «Вестсайдская история». Это постановка 1957 года, она оказала огромное влияние на режиссуру и хореографию, да вообще на всё в мюзиклах. Еще, конечно, «Отверженные». Его без конца ставят, так что все могут посмотреть, но он правда совершенно обалденный. «Парни и куколки»! Очень смешной. А, ну и «Кордебалет» — про танцоров, которые готовятся к прослушиванию. Он до «Гамильтона» получил кучу премий «Тони». Это был просто прорыв.

Он уставился на меня, подняв брови.

— Что? — Я закусываю губу. — Нечего сказать?

Он снова нарочито медленно слизывает мороженое с рожка. Он специально делает это напоказ — в его глазах пляшут искорки смеха. Я начинаю представлять, что еще он мог бы делать этим языком.

— Да я просто думаю, — наконец говорит он, — к скольким из них приложил руку Уэббер.

— Боже мой, Майлз!

Он смеется. Я не могу удержаться и начинаю хихикать вместе с ним. Такое ощущение, что уже почти лето, в лицо светит солнце, а я болтаю с парнем о мюзиклах. Даже мои родители меня бы уже давно перебили. Никогда не думала, что смогу сидеть вот так с кем-то вроде Майлза.

Еще это мороженое… Сложно не обращать внимания на то, как он слизывает его с запястья.

— Может, салфеткой?

— И так нормально.

— Не рановато ли для мороженого?

— Получать удовольствие никогда не рано.

Не уверена, что я сейчас чувствую — то ли неловкость, то ли… Ну не могу же я хотеть его прямо в парке. Сохраню эту картинку на потом — будет чем вдохновляться у себя в комнате, кроме фотографий.

Майлз поджимает губы, как будто о чем-то размышляет. Он отводит руку с мороженым в сторону, подальше от меня. Я открываю рот, но не успеваю ничего сказать, как он меня целует.

Его губы сладкие, словно мороженое, и мягкие, такие мягкие… Если я думала, что с первыми поцелуями нам просто повезло, то ошибалась. Я хватаю его руку в свою, совсем забыв про дурацкий рожок. Вафля ломается, и по моим пальцам течет липкая жидкая масса. Я отшатываюсь, с отвращением уставившись на свою руку. У Майлза, конечно, салфеток нет. Само собой.

— Э-э, — произносит он и тоже смотрит на мою руку. — Может, и правда рановато для мороженого.

Я еле сдерживаю смех.

— Боже, Майлз! — Я тянусь за своей курткой. — Все знают, как нормально есть мороженое в рожке. Ты же практически взрослый человек.

Я начинаю вытирать пальцы о куртку. Он запускает руку в карман и вытаскивает салфетки. Я грозно прищуриваюсь.

— У тебя все это время были салфетки?!

Он молча берет мою руку в свою и, посмеиваясь, начинает нежно оттирать мороженое с пальцев.

— Мне бы не пришлось так извращаться, если бы ты не тормозила, — говорит он, не поднимая на меня глаза. — Как тебе, блин, намекнуть еще прозрачнее?

Я сглатываю комок в горле:

— Ты о чем?

— Я тебя первый целовал. Теперь твоя очередь.

— Ну, вчера на репетиции я попыталась. — Я кладу руку ему на шею, и он немного напрягается. — Вышло не очень. Что же ты раньше не сказал?

— Тебе нравится наблюдать за моим языком. — Это не вопрос. Уж слишком хитрая у него улыбка. — Не ври. Я вижу. Тебе нравится.

Мои щеки горят.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ладно, — усмехается он. — В следующий раз, когда буду есть мороженое…

— Вот ты засранец! — говорю я. — Ужасный засранец.

А потом целую, чтобы он не смог мне ответить.

12

По пути домой я совершаю ошибку — забираю вчерашнюю почту из ящика. На конверте красной ручкой выведены мои имя и фамилия, но моего адреса нет. И обратного тоже. Живот сводит, и я раскрываю конверт:

«Майлз не захочет с тобой общаться, если узнает правду. А он узнает».

Черт. Как он выяснил, где я живу? Я таращусь на конверт, как будто он скрывает ответ. Черт, черт, черт. Это в миллион раз хуже, чем обнаружить записку в школьном шкафчике. Тот, кто это написал, не только знает, где я живу, но и был здесь. По спине бежит холодок.

— Как все прошло, радость моя? — Я поднимаю глаза и вижу отца и папу, стоящих на крыльце. — Хорошо провели время?

Я открываю рот, но не издаю ни звука.

— Что не так? — Отец хмурится. — Он тебя обидел?

Я мотаю головой, не решаясь ответить, и быстро проскальзываю мимо них в дом. Зачем было именно сейчас брать этот конверт? Родители от меня не отстанут. Я даже не знаю, как сделать вид, что все нормально. Часть меня хочет им рассказать, чтобы они, как и раньше, все уладили, но я гоню эту мысль прочь. Если они узнают, то совершенно точно не разрешат мне остаться в этой школе. Я лучше сама разберусь, чем буду снова переводиться. Только не в одиннадцатом классе. Я совсем недавно стала режиссером мюзикла, совсем недавно подружилась с Лидией и Клавдией. Только не это.

— Симона, подожди, — окликает папа и идет за мной на кухню. — Ты нам скажи, если тебе что-то не понравилось. Иногда так бывает.

— Да нет. — Я мотаю головой. — Мне все очень понравилось.

Я поднимаю глаза и вижу, как они переглядываются. На отце белый халат, а значит, он тратит свой обеденный перерыв на этот допрос. Блин.

— Что? — не выдерживаю я. Их молчание подозрительно. Живот снова сводит. — Что-то случилось?

— У тебя что-то на шее, — говорит отец, потирая свою шею и показывая где. — И, по-моему, смыть ты это не сможешь.

Моя рука взлетает вверх, но уже поздно. Блин. Кажется, в какой-то момент Майлз целовал мне шею, но совсем недолго. Я дотрагиваюсь до пятна — вроде не болит.

— А, да, — говорю я, и мои щеки вспыхивают, — вы об этом…

Родители не произносят ни слова. Я сглатываю ком в горле и начинаю рыскать в шкафу в поисках печенья. От того, что они оба молчат, мне даже хуже, чем от нотаций. Обычно я без проблем им все рассказываю, но тут уже совсем другая история. Я не знаю, как говорить с ними про парней так, чтобы они не переживали. Черт, да я и сама нервничаю! Если они заметили засос, то его наверняка заметит и тот, кто оставил записку. Если он за мной следит. И где гарантия, что этого крипа сегодня не было в парке?

— Ну так что, ты определилась? — Отец складывает руки на груди. — Вы теперь встречаетесь?

— Не уверена, что мы прямо встречаемся, — говорю я, что, в принципе, правда. Я поворачиваюсь к родителям; они оба стоят с очень серьезным выражением лица. — Но мне нравится его целовать. И говорить с ним про мюзиклы. Мы посмотрели один вместе на нетфликсе.