ВИЧ-положительная - Гарретт Кэмрин. Страница 21

Они снова переглядываются. Отец прочищает горло.

— Вы правда смотрите фильмы или…

— Правда смотрим, пап. — Я пытаюсь не закатывать глаза. — Мы же с ним не в одной комнате, так что нам больше ничего не остается, как просто смотреть.

Папа строит гримасу:

— Ну, вообще-то…

— Фу-у-у. Ой нет, не могу. — Я закрываю уши руками. — Если вы сейчас начнете откровенничать о сексе, я не стану это слушать. Я уже и так достаточно травмирована.

— Не драматизируй. — Папа делает шаг вперед и берет меня за руки. — Если ты начинаешь с кем-то встречаться, то нам нужно открыто об этом говорить, точно так же как мы говорим обо всем остальном. Секс — это ответственное решение, Симона. Особенно потому что…

— Потому что у меня ВИЧ.

— Ну… — Папа бросает взгляд на отца. — Вообще, да. Это все усложняет.

Я знаю, что будет дальше: «Когда ты ему скажешь?» И это самый трудный вопрос. Конечно, если мы будем и дальше встречаться, рано или поздно сказать придется, к тому же автор записки уже знает. Вот только как бы я хотела, чтобы мне не надо было обо всем этом переживать. Чтобы я думала только о мороженом, и о рабочих сцены, и о том, как Майлз весь светится, когда улыбается. Все это так несправедливо…

— Все, ладно, — произносит отец, нарушая молчание. Я вижу, что он старается удержаться от нотаций. — Симона, это не значит, что мы запрещаем тебе с ним видеться. Просто будь осторожней. Может быть, вам стоит поговорить о воздержании. Вообще, очень важно с ним говорить.

— Знаю. — Я барабаню пальцами по столу. — Но пока еще рано. Я… я ему не рассказала. Мы еще не… ему не нужно знать. Пока. А когда я ему скажу, вряд ли он останется на разговор о воздержании.

— Ну, пока ты ему не скажешь, ничего больше у вас быть не может, — замечает папа. — Что-то случилось?

— Ничего не случилось, — вздыхаю я. — И ничего не случится, если я ему скажу — как должна. В общем, не надо волноваться, потому что так далеко мы не зайдем. Пока он ничего не знает и только поэтому еще не сбежал.

Я не поднимаю глаз от стола, пытаясь сдержать неожиданно навернувшиеся слезы. Я всегда помню о ВИЧ. Каждое утро на автомате пью таблетку, на автомате хожу к врачам. Но до того, как я начала думать о парнях, сексе и всяком таком, по-настоящему о ВИЧ я думала только в группе взаимопомощи.

— Доченька, милая, — потрясенно говорит отец. — Ты умная и целеустремленная, у тебя отличное чувство юмора. Ты хороший друг и замечательная дочь. Любой будет счастлив с тобой встречаться. И твоя кровь никак этого не изменит.

— Я знаю. — Я начинаю часто моргать. Нельзя плакать. — А вот другие — нет.

— Тогда найди умных людей, кто тоже знает, — говорит папа. — Как Лидия и Клавдия.

Я поднимаю глаза и смотрю на папу. Его лицо светится нежностью. Не знаю, как он догадался, что я им рассказала. По идее, этим я нарушила одно из главных наших правил. В последний раз, когда я рассказала о своем статусе, мне пришлось сменить школу. Может быть, поэтому они меня сейчас не ругают: решили, что я и так получила хороший урок.

— Знаешь, — начинает папа, — я нервничал, когда мы решили удочерить ВИЧ-инфицированную малютку.

— Пап…

— Серьезно. Я боялся, что не смогу брать тебя на руки и целовать. Не потому, что думал, что заражусь от тебя. Просто я боялся, что мне придется видеть, как ты страдаешь в одиночестве.

Такое чувство, будто у меня в горле что-то застряло. Я уже слышала эту историю миллион раз. Она утешает, как любимая старая песня, которую узнаешь с первых нот.

— По-моему, есть что-то символичное в том, что ты, ВИЧ-инфицированный ребенок, оказалась именно у нас, — тихо говорит папа. — Мы потеряли столько близких людей от СПИДа. Знаю, я тебе это уже говорил, но первым, кому я открылся, был мой лучший друг — он умер у меня на глазах. Я думал, что не смогу видеть, как через то же самое проходит мой ребенок.

— Страх обладает огромной силой, — кивает отец. — Я думаю, что именно поэтому так много людей ничего толком не знают про ВИЧ. Они боятся, что случится что-то ужасное.

— Но это не значит, что нужно проецировать свой страх на меня. — Я закрываю глаза. Трудно не думать об этих дурацких записках. Я даже не знаю, кто их написал, а вот он думает, что знает меня. — Я не… Я не пытаюсь никого убить. И это не моя вина. Сами знаете, я ничем не отличаюсь от других.

Папа сжимает мое плечо:

— Конечно, знаем.

— Мы хотели тебя удочерить еще до того, как с тобой встретились, но, когда я увидел, какая ты выносливая, я захотел еще сильнее, — говорит отец. — Ты была такой сильной малышкой. И всегда полной жизни. Каждый раз, когда мы ходили с тобой в больницу, мы видели там детей, таких же как ты, которые нормально живут и чувствуют себя прекрасно. Мы знали, что у тебя тоже может быть полноценная жизнь.

— Но…

— Мони, я знаю, почему ты расстроена, — произносит папа. — Но ты никак не можешь повлиять на невежд. Ведь все зависит от стольких разных факторов. Некоторые люди просто не понимают, а другие полны ненависти. Кто-то нетерпим к ВИЧ-положительным, потому что думает, что вирус бывает только у таких как мы.

— Как бы я хотела, чтобы их всех не было.

— Нам до них нет дела, — твердо заявляет отец. — Мы просто живем своей жизнью и продолжаем бороться. Симона, нельзя, чтобы люди управляли тобой своей ненавистью. Просто живи.

Я держу их обоих за руки. С родителями мне не нужно переживать о разглашении или о том, что кто-то меня боится или хейтит. Здесь я просто часть нашей семьи, и меня окружает только любовь.

13

Слушайте, я не то чтобы ненавижу каждые три месяца ездить в больницу Святой Марии. Я на эти осмотры к доктору Хан хожу почти с рождения, она для меня уже как член семьи.

Мне нравится проводить время с родителями, в больнице не так уж плохо, и можно пропустить первые уроки. Но сегодня я готова выпрыгнуть из машины, лишь бы не слушать, как отец подпевает — совершенно отвратительно — песне Боуи «Changes». Отчасти, потому что сегодня понедельник, а я ненавижу понедельники. Но есть и другая причина: я хочу поговорить с доктором Хан о сексе, пусть даже это будет очень неловко.

Как назло, отец берет особенно высокую ноту. Я болезненно морщусь.

— Пап, я бы на твоем месте рассталась с отцом, — говорю я, потирая подбородок. — Он же чудовищно фальшивит. Тебе нужен кто-то с огоньком.

Папа смотрит на меня в зеркало заднего вида и улыбается.

— Не-е-е, я никогда его не брошу. — Папа игриво поглядывает на отца. — Ни на кого не променяю. Ну, разве что на Идриса Эльбу.

Отец бросает на него потрясенный взгляд. Я прыскаю со смеху, прикрывая рот рукой.

— А как же «пока смерть не разлучит нас»? — спрашивает он. — Этого Идрис тебе пообещать не может, у него там под дверью уже целая очередь. Он не может тебя…

— Так, если сейчас начнутся интимные подробности, то, пожалуйста, без меня, хорошо? — говорю я, накручивая на палец наушник. — Мне это слушать ни к чему, я уже и так достаточно услышала.

Отец слегка краснеет, но папа лишь отмахивается.

— Не драматизируй, — усмехается он. — Это совершенно нормально, когда родители любят друг друга.

Я закатываю глаза. Мы заезжаем на огромную парковку у больницы.

— Ну ладно вам, — говорит отец, выбираясь из машины. — Пора удостоить чудесную доктора Хан нашим присутствием.

Мы заходим в больницу, как к себе домой, — честно говоря, она почти и есть мой дом.

Клиника инфекционных болезней (сокращенно КИБ) располагается на первом этаже, за серой дверью, залепленной наклейками со смайлами. Я смотрю на них и невольно начинаю улыбаться, как будто вижу постеры, которыми увешаны стены моей комнаты.

— Симона! — из-за стойки регистрации зовет медсестра Джеки. — Еще и трех месяцев не прошло, а ты уже такая большая. Куда ты растешь?!

Медсестра Джеки невысокая, но голос у нее громкий, и вообще, она просто идеальна. Когда я была маленькой, она давала мне конфеты типа M&M’s или «Майк и Айк», чтобы я научилась принимать таблетки, а еще она сказала папе, что мне можно ходить в школу с косичками. Она шлет мне открытки на день рождения, была на моем выпускном в конце восьмого класса, и именно она всегда берет у меня кровь. В шесть лет я начала звать ее тетей.