ВИЧ-положительная - Гарретт Кэмрин. Страница 36
— Я сама.
Он поднимает на меня глаза, во взгляде — хитринка. Он уже вытер почти все мороженое, но сейчас его руки, жаркие, грубые, лежат на моих бедрах.
— Нет уж, я запачкал, — произносит он шепотом, — я и почищу. Вылижу до блеска.
Вот это уже точно эвфемизм.
Его руки все еще на моих бедрах, но он уже не приседает, а стоит на коленях. Я прислоняюсь к столу и немного откидываюсь назад, чтобы лучше его видеть. Глаза разбегаются — смотреть на его губы, на длинные, ровно сложенные ноги или на то, с каким вожделением он на меня поглядывает? Когда он ловит мой взгляд, я не отвожу глаз.
Его губы касаются моего тела, пробуют на вкус, исследуют, оставляя на коже следы мокрых поцелуев. Мне почти щекотно. Он медленно расстегивает молнию у меня на шортах, я помогаю их снять трясущимися руками. Когда он снова поднимает голову, его глаза темнее, больше.
— Окей?
Я киваю и вижу, как он вытаскивает из бумажника тонкий цветной квадратик. Латексную салфетку. О боже. У меня перехватывает дыхание. Я краснею так сильно, что все лицо горит, но тут он наклоняется вперед, и все мои мысли исчезают. Я забываю про стол, впивающийся мне в спину, про то, что я у Майлза на кухне и что я забила на обед с подругами. Я забываю про все.
Мои ноги дрожат, я впиваюсь ногтями себе в бедра. Его рука тянется к моей и подталкивает ее к голове. Я хватаю его за волосы, запрокидывая свою голову назад.
По всему телу разливается жар: исходящий от меня и от него, жар глубоко внутри. Я начинаю тяжело дышать, сердце бешено колотится, гулко отдаваясь в ушах. Я знаю, что издаю всякие звуки, задыхаюсь и постанываю. Мне все равно. С Майлзом мне всегда хорошо, но это… Я еще никогда такого не чувствовала.
***
Когда я наконец прихожу в себя, мы сидим на полу, привалившись к кухонному шкафчику.
— Ты как, нормально? — спрашивает он. Похоже, он тоже запыхался.
Я сжимаю его руку и тянусь за трусиками.
— Я просто… я и не знала, что это может быть так… — бормочу я. Признаться, я себе это по-другому представляла по ночам, лежа в кровати одна. Все оказалось гораздо лучше. Такое чувство, что я парю, в голове тишина, глаза чуть не вылезают из орбит. Я хочу, чтобы он тоже это почувствовал. — Теперь твоя очередь.
Я прижимаю его к шкафчику. Он ошарашенно смотрит.
— Не нужно, если не хочешь, — бормочет он. Слова неуклюже вываливаются у него изо рта, но на лице появляется неловкая улыбка. — Ты же не кредит возвращаешь. Мы не в банке. Я просто хотел…
Прежде чем я успеваю что-нибудь сказать, он приникает к моим губам. Первый поцелуй с Майлзом был как первые эсэмэски с новым знакомым: все по правилам, с пунктуацией и только обсуждение «правильных» тем.
Сейчас все по-другому. Ленивее, беспорядочнее, как будто мы друг друга хорошо знаем.
— Ты уверена? — тихо спрашивает Майлз.
— Уверена. И я ничего не возвращаю, — говорю я. — Просто хочу, чтобы тебе тоже было хорошо.
— Мне уже хорошо.
Я закатываю глаза, хоть и по-прежнему улыбаюсь.
— Ой, Майлз, молчи, — говорю я и расстегиваю ему ширинку.
26
До премьеры осталось всего две недели, и мисс Клейн окончательно съехала с катушек. На следующий день на репетиции, что бы я ни делала, она торчит у меня над душой. Пожалуй, я могла бы ее понять, если бы мы совсем не успевали, но дела у нас идут неплохо. Декорации выкрашены, слова выучены. Я считаю, это успех.
— Давайте прогоним еще раз, — предлагает мисс Клейн, щелкая пальцами. Бедные ребята на сцене, похоже, ненавидят ее не меньше, чем Эрик — меня. — Добавьте эмоций! Даже если вы поете в хоре, добавьте мимики. Не забывайте, что на вас смотрят.
Клэр обиженно поджимает губы, отчего становится похожей на рыбу. Я хихикаю. Мисс Клейн круто оборачивается, и я тут же делаю серьезное лицо. Я уже даже вздохнуть спокойно не могу без ее испепеляющих взглядов. Уверена, что у любого другого учителя получится лучше, чем у нее.
— Симона, у тебя есть замечания? — поворачиваясь ко мне, спрашивает мистер Палумбо. — Что-то ты совсем притихла.
Это потому что я стараюсь рассмотреть и впитать каждое движение, каждую деталь. Я снова начну делать заметки, когда мы в стопятисотый раз закончим прогон. А пока мне нужно видеть представление глазами зрителей, как если бы премьера была уже завтра. Взглянуть на все с другого угла.
— Не знаю. — Я складываю руки на груди. — Пока мне вот только эта реприза не нравится, «I’ll Cover You» [9], но я не уверена, что мне дадут вставить слово.
Едва это произнеся, я делаю круглые глаза и закусываю губу. Да, мисс Клейн никто не любит, но она все же учительница. Палумбо может подумать, что я грубая засранка или типа того. Но нет, я зря себя накручиваю.
— Ну ты даешь! — говорит он, заходясь от смеха. — Что тебе не нравится в этой репризе?
Я вздыхаю и глубже засовываю руки в карманы. Часть меня все еще стесняется говорить актерам, что делать, и после той сцены с Эриком стало только хуже. Я не умею петь, не умею играть, так что я понимаю? Вообще, наверное, достаточно просто гореть сюжетом, как я, но иногда я не уверена. Быть на сцене — это, конечно, не то же самое, что наблюдать со стороны. Но с каждой точки видишь разные вещи.
Я концентрируюсь на своей. И что я вижу? Ребята, играющие Энджела и Коллинса, хорошие певцы, поэтому их и выбрали. Но для такой эмоциональной постановки они слишком зажаты. Даже когда они поют, их эмоции не считываются. А пение — это, блин, сама эмоция. Я должна кожей чувствовать горе, тоску и печаль.
— Да я просто не чувствую их эмоции, — объясняю я. — Не знаю, в чем причина. Может, они не слышали оригинальное исполнение? Оно никого не оставит равнодушным. Если они его не прочувствовали, то как я могу им объяснить? Понимаете, о чем я?
— Ну… — Палумбо вздыхает, переступая с ноги на ногу. — Я бы попытался провести понятную аналогию. Не всем в жизни довелось столкнуться со СПИДом, но каждый так или иначе испытывал горе.
— Это правда. — Я могла бы поговорить с ними о смерти. Все понимают, что такое смерть. Человеку в принципе свойственно желание ее избежать. Но мне нужно нечто большее. — Почему всё так трудно?
— Тебе трудно только потому, что ты так переживаешь, — говорит Палумбо с улыбкой. — С постановками на Бродвее тоже будет трудно, но зато представь, как здорово.
Я об этом только мечтаю, но Палумбо говорит так, будто у меня непременно получится.
— Ну, еще не факт, что я там окажусь. — Я запускаю руку в волосы. — На Бродвей попадают немногие.
— А ты попадешь. — Он не мешкает ни секунды. — Не сомневайся в себе.
— Я и не сомневаюсь, — говорю я. — Просто… Не знаю, насколько это практично. Может, я и пойду в театральный, если меня там не будут заставлять выходить на сцену, но я не уверена, стоит ли. Я могла бы стать медсестрой или вроде того.
— Медсестрой?
Я пожимаю плечами, не решаясь посмотреть ему в лицо. Хорошие, готовые поддержать учителя меня немного пугают. Постепенно они слишком много о тебе узнают. В средних классах они могут точно сказать, о чем ты думаешь, когда витаешь в облаках. А я все же хочу держать свои мысли при себе.
— Поступить в универ на трудную творческую профессию только для того, чтобы потом оказаться по уши в долгах? Не думаю. — Я складываю руки на груди. — Отец мне сказал, что он свой студенческий кредит только к тридцати годам выплатил.
Палумбо поджимает губы:
— Тут у всех по-разному. Я думаю, нужно идти учиться чему-то, что тебе нравится, или не идти вовсе. Лучше быть бедным, но заниматься любимым делом, чем быть богатым, но в депрессии.
— А что, если я буду заниматься любимым делом и в депрессии? — говорю я. — Не хотелось бы в пятьдесят лет жить в каморке и просить у родителей денег на «Доширак».