Морок (СИ) - Горина Екатерина Константиновна. Страница 29

— Матильда, — снова ласково начал Вениамин. — Мы планируем большие серьезные дела. А на улице у нас бардак. А когда бардак на улице, значит и в головах наших бардак. Нет так ли, друзья мои? А раз все согласны, будь добра, милая, приберись на дворе, сделай порядочек…

— А…

— А при помощи ветра, иди, девочка.

Матильда фыркнула, но повиновалась.

— А как же, ведь она пропустит все обсуждение… — влез без очереди Ярослав.

— Ярослав, ты сомневаешься в том, что нам нужен порядок и в головах, и в нашей обители? — Вениамин смотрел на выскочку не мигая.

Ярослав замялся и куда-то в пол промямлил:

— Да-да, ты прав.

Борис, наблюдавший за всем этим спектаклем с тщеславием и самолюбием в главных ролях, даже захлопал Вениамину, показывая тем самым, что оценил и верно понял все действия Вениамина.

— Ярослав, поставь кляп Борису, будь добр, — совсем уже елейным голосом повелел Вениамин.

Указание было выполнено в точности и незамедлительно.

— Ну что, друзья мои, — продолжил Вениамин. — Вот то, что мы с вами могли сделать сегодня под моим руководством. Смогли ли вы понять это?

Недоуменным молчанием встретили собравшиеся вопрос.

— Вы и сами не заметили, как сообща выполнили общую работу, таким образом, сегодня мы впервые действовали сообща, на общее благо, выполняя совместно общую задачу. С этим я, признаться, хочу всех нас поздравить! Итак, начало положено, и замечу, без ложной скромности, я ловко подвел вас к этому умению!

— А правда, — удивился Миролюб, — ведь мы действительно все сообща впервые что-то сделали…

Вениамин признательно и тепло глянул на Миролюба:

— Теперь прошу всех разойтись, при необходимости я вас всех снова соберу….

Маги начали расходиться по комнате.

— А какое общее дело, Ярушка, мы сегодня сделали? — спросил своего товарища Богдан.

— Тс-с… — прошипел Ярослав в ответ и выразительно пожал плечами.

Все разошлись и в зале остался только связанный Борис. Вениамин, дождавшись, когда большую совещательную комнату посетит полнейшая тишина, прокрался к нему:

— Ты ведь боишься смерти, не так ли? Я обещаю тебе свою поддержку: тебя будут кормить и не убьют. Но ты поможешь мне своим опытом, своими умениями подчинить эту толпу моей воле. В обмен на жизнь ты станешь моим наставником.

Борис кивнул.

— Ну-ка еще раз, все сначала, ничего не понимаю, — корчмарь держал Аксинью за руки и смотрел прямо в глаза.

— Приехали служивые, говорят, куда, мол, мальца положить. Ну, я говорю, мол, наверх, на кровать. Мальчишка такой бледный, сивенький, веснушки вот так по лицу везде. Они внесли.

— Да это я все знаю, это при мне было все! Дальше что было, что дальше?!

— Так откуда тебе дальше-то?

— Тьфу, какая глупая ты баба!

Аксинья быстро заморгала глазами, губы ее выпятились и нос начал краснеть. Георгий обнял ее и прижал:

— Ну полно тебе, Аксиньюшка, полно. Дело важное, прости ты меня. Ну прости дурака, понервничал я слегка.

Аксинья жалобно хлюпала в подмышку корчмарю и активно трясла головой, выказывая готовность простить его за грубость. Корчмарь отнял ее от себя и отодвинул на расстояние вытянутых рук, пригнулся, чтобы его лицо оказалось на уровне с ее, и спросил еще раз:

— Ну, вот когда я уехал, ну, вот тогда что было-то?

Аксинья всплеснула руками, горестно завыв, быстро ушла в свою комнату, где и закрылась.

— Где этот старый черт, — выругался Георгий, пройдясь по комнате и грозя кому-то в воздухе кулаком.

Аксинья, выглядывая из своей каморки, видела, как Гога одел дорожный плащ и вышел из корчмы. Она подождала еще немного времени, затем тихонько подобралась к окну и осторожно выглянула из него на двор. Корчмарь разговаривал с каким-то человеком, с кем, она не разобрала, но точно почувствовала, что его она точно видела где-то и хорошо знает, однако лицо того, с кем говорил Гога, было скрыто капюшоном, а звук голоса было не расслышать. Поговорив с ним, корчмарь быстро, по-воровски оглянулся и ушел в направлении тракта.

Аксинья кралась вдоль окон, следя за фигурой собеседника Гоги, однако, в какой-то момент упустила его. Напряженно вглядываясь во все стороны и пытаясь отыскать его, она металась по корчме, как птица в клетке, не видя ничего, что творится вокруг нее, и внезапно наткнулась на кого-то.

Подняв глаза, увидела чей-то серый пронизывающий взгляд, устремленный на нее, полный ненависти и какой-то нездешней злобы. Аксинья поправила волосы и привычно начала кокетничать, как и с любым незнакомым мужчиной. Однако, посетитель смотрел на нее, не моргая и с той же неприязнью и презрением.

Аксинья заметалась, пытаясь избегнуть этих буравивших ее глаз, она чувствовала себя, как рыба, которой вонзился в нёбо крючок, женщина перебегала от одного стола к другому, пытаясь сорваться, однако каждое мгновение неизбежно несло ее к пугающему господину в капюшоне.

Не на шутку испугавшись, Аксинья заплакала, пытаясь разжалобить того, кто ее пугал, привычным женским способом. Однако, ничего нельзя было изменить. Ошалев, кухарка вцепилась в тяжелый деревянный стул, решительно не собираясь приближаться ближе ни на пол ботинка. Через мгновение она почувствовала, как ее неудержимо несет в эту серую бездну глаз, из которой, сейчас она это точно понимала, никто и никогда не возвращался, в эту пропасть, которая была страшнее всех человеческих мук на земле и страшнее адовых мук, которыми пугают детей, эта черта, за которой исчезает все, не оставляя ни памяти после себя, ни надежды…

Уже будучи совсем рядом, она вспомнила, наконец-то вспомнила, откуда ей был знаком и весь облик этого страшного посетителя, и фигура его.

Перед глазами пронеслись картинки из детства. Вот она сидит с матушкой, укутанная в какие-то колючие теплые тряпки. Неровно горит свечка у кровати, за окном темно. В скачущих отблесках матушка вертит перед Аксиньей старенькую замусоленную книжонку, раскрашенную когда-то во все цвета, которые только можно придумать, едва сдерживающую на своих потрепанных страницах кровожадных чудовищ, норовящих выбраться наружу через плохонький переплет. Вот чудовище с зубами, а вот какая-то женщина с длинными пальцами, а вот и он, тот самый. Вместо него в яркой цветной книжице какое-то неясное пятно, будто давным-давно на страницу пролили то ли суп, то ли серый кисель, а может, вытерли этой страницей размазанную по столу кашу. Но в этом пятне отчетливо различимы остались какие-то нездешние серые глаза, в которые маме почему-то страшно смотреть, а ей, Аксиньюшке, нет, ничего плохого нет в глазах. Глаза эти со страницы как бы спрашивали: «А что ты, Аксиньюшка, сегодня делала?». И Аксинья, глядя в них отвечала: «Купалась да голубят маленьких под крыльцом схоронила, их кошка Машка из гнезда выкрала, а я насилу отбила, да вот померли они». «Хорошо, Аксиньюшка,» — отвечал взгляд.

А мама водила пальцем под серыми нарисованными глазами по черным гладким буквам и говорила: «М-О-Р-О-К, МО-РОК». И Аксинья нараспев повторяла за мамой это слово…

— А что ты делала все это время, Аксиньюшка? — услышала знакомый голос кухарка.

Она заметалась совсем уже оказавшись совсем рядом со взглядом, пыталась рассказать этим глазам что-то хорошее, ведь она же делала в жизни своей что-то хорошее. Надо было просто вспомнить. Ну что же? Что она делала хорошее? Ну, не сегодня, может быть, вчера? Ну вот год назад-то точно что-то было?

— Зубы золотые с трупов дергала и продавала да волосы на парики, — сама себя испугавшись, заявила Аксинья.

— За что ж так, Аксиньюшка? Или нужда какая тебя мучает? Голодала? Дети малые?

— Ненавижу просто…

Язык молотил, совершенно не слыша увещеваний самой кухарки. Болтал невесть что, помимо ее воли.

Аксинья рыдала, затягивая петлю на своей толстой шее. Рыдала, забираясь на тяжелый дубовый стол, в который совсем недавно вцепилась, чтобы избежать встречи с сероглазым. Всхлипывала, расправляя передник и приглаживая волосы, стоя на столе, а язык все болтал и болтал, и совсем не то, что хотелось. Ужас от обвинений, которые распространяла она сама на себя, бился, раздирал до крови уши…