Это небо (ЛП) - Доутон Отем. Страница 39

— Черт.

— Саркома Юинга выросла в костях и дала метастазы, все протекало быстро, ужасающе, болезненно, остаток жизни он провел на больничной койке. — Она качает головой, будто вытряхивает мучительные воспоминания. — Ему было всего десять лет.

— Черт, — повторяю я.

Жаль, в голову ничего лучше не приходит. Видимо, это все, на что я способен.

— Прошло почти пять лет, и… все наладилось. — Она задумывается. — Наверное, «наладилось» не то слово. Никогда ничего не наладится. Больно будет всегда. Горе никуда не уйдет. Оно как образование на мозговом стволе или позвоночнике, которое врачи не могут прооперировать.

Сердце сжимается. Неудивительно, что Джемма напряжена, ведь она так много потеряла: брата, родителей, карьеру, веру. Я в смятении. Как можно рассчитывать, что после всего пережитого она откроет мне сердце? Особенно если учесть, что я был не очень-то откровенен.

Черт.

Сердце заходится от желания ее поцеловать, но я лишь убираю волосы за ухо и беру ее за руку.

— Он был таким юным. Ребенок, который любил животных и космос, вдруг оказался при смерти. — Она запрокидывает голову. — Он столько всего не успел. Он не прокатится на гондоле в Венеции, не поедет на Мачу-Пикчу, его не ужалит медуза, он не пожалуется на обязанности присяжных, не научится водить машину, у него не будет отвратного первого поцелуя. Он никогда не прыгнет с парашютом, не поедет путешествовать с друзьями, не попробует кофе, не станет отцом. Он не побегает от быков в Памплоне, не научится нырять с аквалангом. Он никогда не повзрослеет, не прочтет книгу и не посмотрит фильм, которые ему понравятся. Несправедливо, что у него не будет шанса полюбить. Иногда это кажется настолько чудовищным, что я не понимаю, как мир существует без него.

— Джемма.

Она смотрит на наши переплетенные пальцы и вздыхает.

— Родителям сложнее. Эндрю был их ребенком.

— Но ведь фигово, что их нет рядом? Ты тоже их ребенок.

— Это другое.

— Почему же?

— В отличие от меня, они не хотели зацикливаться. Когда это случилось, я хотела говорить о нем, а они хотели размышлять о смысле вселенной. Я хотела посадить для Эндрю дерево, назвать звезду в его честь, а они хотели уехать в Африку. Я напоминаю родителям о том, что они потеряли. А это никуда не годится. Они не хотят скучать по нему, не хотят грустить, а я их огорчаю. Они хотят жить дальше, не хотят падать духом. Я уважаю их желания. — Она смотрит на меня слезящимися глазами. — Пусть ездят по миру, если им так проще. Хоть я и чувствую себя…

— Одинокой? — подсказываю я.

— Потерянной.

Сердце екает. Жаль, я не могу прогнать это чувство. Жаль, я не могу произнести верных слов, чтобы стереть все начисто и залатать трещины, как набегающая волна очищает берег.

Знаю, так не бывает. Боль не испаряется только потому, что ее успокаивают. Печаль не утихает из-за того, что на вашей странице в «Фейсбуке» постят вдохновляющие цитаты. В момент восхода солнца горе не уходит в тень. Сон не поможет избавиться от мучений. Боль становится частью вас, как кровь, глаза или зубы. Страдания приходится переживать снова и снова.

— Я рассказала, потому что… ты поделился важными моментами. — С минуту она молчит. — Как ни крути, жизнь — это лишь цепочка воспоминаний. — Джемма глотает зеленый хетчбэк. — Может, правда в том, что ничто не длится вечно.

— Не знаю. — Джемма поворачивается так, что мы почти соприкасаемся лбами. Близость немного сбивает с толку. — Думаю, что-то все же длится вечно. 

— Сначала была только вода, — шепчет она.

— О чем ты?

Мы лежим на спинах, животами к небу, пятками упираемся в песок рядом с кромкой воды. Валяющаяся неподалеку обувь отбрасывает комковатую тень.

Домой неохота, поэтому несколько часов назад я позвонил Клаудии и попросил выгулять Уайта. Мы с Джеммой бродили по городу: успели на финал «Поющих под дождем» в парке Бальбоа, прогулялись по японскому саду, заглянули в маленькие магазинчики и галереи в Хиллкресте, поели тако с рыбой на Рей-стрит, а час назад, когда заходящее солнце образовывало красные и оранжевые полоски на небе, очутились на пляже.

— Забей. Глупость сказала.

Переворачиваюсь на бок, подпираю щеку рукой. Джемма не шевелится. Какая она красивая. Почти что черные вьющиеся волосы рассыпаны по влажному песку. Рот приоткрыт, белые зубы слабо сверкают. Звездный свет окрашивает веки в оловянный цвет, придает ресницам металлический блеск.

Не верится, что она не сбежала после того, как я рассказал о прошлом. Так везти просто не может.

— Не забью. — Веду пальцем по ключице, от плеча до плеча. — О чем ты?

— Во всех сказках о сотворении мира все начиналось с воды, так?

Немного не улавливаю, к чему она клонит. Мозг у Джеммы работает не так, как у большинства людей. Она перескакивает с мысли на мысль, как люди переключают радиостанции, слушая разные песни, пока не найдут ту, что соответствует настроению.

Слова и образы, точно мозаика из красивых завораживающих мыслей, вылетают изо рта, как воздух. Она вдруг начинает разговор, закончившийся два дня назад, или рассказывает о книге, которую прочитала три года назад, или говорит о шиншиллах.

— Так.

— Ты никогда не задумывался: может, это мы?

Я улыбаюсь. Сколько раз я воображал себя океаном?

— По-твоему, мы вода?

Джемма садится. Соленый ветер, дующий с воды, треплет волосы. Она давит рукой мне на грудь, пытается уложить меня на песок. Сил помешать хватит, но не хочется. Я охотно опускаюсь на спину, а она с улыбкой забирается на меня.

Тонким, как дым, голосом она говорит:

— Возможно, с этого все начинается. Возможно, вначале мы всего лишь огромное пустое море под открытым небом.

Джемма давит ладонями на живот, тянет за низ футболки. Она наклоняется так, что трется о меня грудью, а губами почти касается шеи.

— Со временем что-то меняется, и внутри себя мы создаем континенты. — Она ведет пальцами от пупка до груди. — Появляются каньоны, пустыни, леса, пляжи и все те места, где можно жить.

Я резко втягиваю воздух, когда Джемма касается груди чуть выше сердца и целует меня под ухом. Потом она поворачивает голову так, что макушка оказывается под моим подбородком, и говорит:

— Чаще всего мы на безопасной земле, но порой нас затягивает в море. Что, по-твоему, тогда случается?

Вспоминаю то, чем мы сегодня поделились друг с другом. Думаю о Джемме и о себе. Моя внутренняя география меняется, начала меняться с момента нашего знакомства — может, даже раньше.

Думаю о континентах, которые мы создаем, о сухопутных мостах, тянущихся от ее пальцев к моим пальцам, о долинах и горах, образованных губами и словами.

Беру ее лицо в ладони и привлекаю к себе. Накрываю ее губы, приоткрываю рот и вбираю ее дыхание.

— Приходится плыть.

Минута проходит в молчании.

— А если плохо плаваешь? — сквозь низкий гул волн шепчет она.

С минуту я размышляю.

— Тогда лети.

Джемма

— Джемма? — слышу я сквозь прозрачную пелену неглубокого сна и приоткрываю глаз.

Мы с Лэндоном лежим в кровати лицом к лицу. Мы так близко друг к другу, что я замечаю, как сердце ровно бьется в груди. При каждом его выдохе я чувствую дыхание на губах.

На бедре лежит теплая рука. Голые ноги переплетены. Ногтями он осторожно царапает лодыжку и внимательно смотрит мне в глаза.

— Да? — лениво бормочу я.

С минуту Лэндон молчит. Медленно, словно ему больно, он проводит кончиком пальца по моим бровям.

— Твои желания не изменились?

«Мои желания?»

— О чем ты? — шмыгаю я носом и вытягиваю ноги.

— Никаких обязательств, никаких сожалений, — шепчет он.

Я полностью открываю глаза и сквозь легкий туман вижу, что в другом конце комнаты работает телевизор, внизу экрана бегут титры. Очки сбились. Мы смотрели документальный фильм о «Флитвуд Мэк», и я, видимо, уснула, как раз когда группа пошла в студию записывать второй альбом.