Как я чуть не уничтожил соседнюю галактику (СИ) - Потоцкая Мария. Страница 11

Я «впал в замешательство». Почему? Неужели я чем-то выдал себя? Кассиопеи даже не было с нами. Значит, дело в моем поведении. Я не знал, что я создаю впечатление человека, который может поджечь дом (хотя я это и сделал). Думают ли люди, что я опасный? Я и не подозревал. Это хорошо, наверное. Если я страшный, значит, людям не захочется со мной связываться. Горло сжалось, как будто в нем ком (так говорят, но на самом деле, было ощущение, будто бы меня душат толстой веревкой).

Но я все же решил уточнить:

— Дело лишь в моей личности?

Кассиопея засмеялась, холодно (неприятно) и торжественно. Она расхаживала по краю башни, и ее платье колыхалось, как пиратский флаг. Сквозь разрез я видел ее бледные ноги. Они были красивыми, но я знал, что мне нельзя на них много смотреть, потому что она моя сестра.

— Дело в нашей семье! Она прогнила насквозь, отец приложил для этого достаточно усилий, а мать справилась неосознанно и без напряжения. Деградация из поколения в поколение, и это не мои слова. В патологичной семье не может расти нормальный ребенок, и ты — живое подтверждение! Но ты, Кастор, еще слишком мал, чтобы нести за себя ответственность, поэтому в этом нет твоей вины.

Кассиопея говорила странно, как никогда ранее. Будто бы ее давняя теория, в которую никто не верил, подтвердилась. Я предположил, что отчасти не верила она сама, поэтому в ее голосе прослеживалась насмешка.

Я не хотел быть патологичным. Это значит: неправильный, дефектный, больной. Это плохие характеристики. Веревка (ком) вокруг моего горла сжалась сильнее. Я подумал, что Кассиопея говорит нелогичные вещи. Ведь по ее теории она тоже должна быть патологичной. Вряд ли она могла так считать с ее самомнением.

Но сегодня именно она вела себя странно. Я подумал, что все же из нас двоих патологичная она. Я решил уйти.

Пока я шел, под ноги мне все время норовили попасть корни, а деревья, казалось, выросли и потемнели. Я шел и мучился вопросом, поступил ли я сегодня неправильно. Но ведь я действовал по совету папы.

По пути я заглянул к Гиансару, потому что мне захотелось его увидеть. Я застал его за ужасным занятием. Он бил кулаками об ствол дерева. Иногда люди в книгах так делают от злости (не конкретно по деревьям, чаще всего они бьют по стене). Тем не менее, мне не казалось, что он злится. В его движениях не было ярости, или я просто не мог ее уловить (я все еще плохо понимал чужие эмоции). Когда костяшки его пальцев соприкасались со стволом, он резко дергал руку вниз, и проезжался ими по коре. Кожа сдиралась. Я понял, что он хотел сделать себе больно, а не выразить ярость.

Я почувствовал себя неловко и хотел уйти. Но я знал, что мне нужно его остановить. Я подошел к нему близко и сказал:

— Прекрати.

Гиансар резко обернулся ко мне, глаза его были бешеными. Он взял меня за плечи, руки у него были цепкими, и заговорил громко и резко:

— Папа потом подошел ко мне, и сказал, что из-за моей безответственности могли погибнуть люди: ты, все мои друзья, моя кошка. Неважно, из-за кого был пожар, я был ответственен за всех в этот вечер. И мы все могли бы погибнуть из-за меня!

Его «мучила» совесть. Я не мог это понять. Я даже подумал, а не сказать ли ему, что, в основном, виноват я. Но я не чувствовал себя виноватым, хотя знал, что я принял неправильное решение. Моей вины действительно не было, ведь я рассчитал, что все успеют выбежать из дома (хотя всегда нужно оставлять процент на погрешность). Но я только сказал:

— Но никто же не погиб.

— Но могли!

Я растерялся.

— Тогда бы нас похоронили под дубом.

Я ушел, потому что не понимал его. Но он заставил меня еще больше озаботиться тем, что я поступил неправильно. И все из-за папы. Пока я шел, веревка сжимала уже не мое горло, а грудь (злость).

Я пришел к Украденному Замку папы. Он был очень красивый, похож на наш дом, только выше, с каменными горгульями, золотой отделкой и кроваво-красными дорожками. Папа легко пускал всех в свой Замок, поэтому я прошел без проблем. Папа (в виде мальчика в красной кепке, с палкой в руках и соломинкой в зубах) сидел на подоконнике, выполненном из темного дерева.

Даже если папины детективные способности хуже, чем у Кассиопеи, и он не знает о моей вине, я мог сказать ему об этом здесь, потому что в реальном мире он этого не вспомнит. Я сказал, на мой взгляд, очень возмущенным голосом:

— Это виноват ты. Ты сказал мне, чтобы я ставил себе цель для облегчения взгляда на жизнь. Но это лишь все усложнило, и заставило меня поступить неправильно.

Папа перекусил соломинку, улыбнулся.

— Какая же у тебя была цель?

— Избавить дом от гостей.

— Тогда кто сказал, что ты поступил неправильно?

Все указывало на то, что это так, но папа не подтвердил. Это было слишком несуразно, и я проснулся, то есть, открыл глаза, лежа в своей кровати.

Перед завтраком я подошел к папе. Я все еще испытывал страх перед наказанием, но мне нужно было узнать. Я спросил:

— Если делаешь что-то неправильное ради своей цели, это становится правильным?

Папа взял сигарету, и мне показалось, что он намекает, что помнит о нашем курении.

— Малыш, границы правильного устанавливают только две структуры. Одна из них — ты сам, так что тебе решать, что правильно. Главное, чтобы эта цель была достойна твоего времени, сил и моральных уступок.

— А вторая?

— Уголовный кодекс, конечно.

Папа меня не наказал. И даже больше не говорил со мной об этом. Зато с Гиансаром он вел разговор еще не раз, чтобы заставить его почувствовать себя виноватым.

Я просидел весь день в комнате, мне нужно было подумать, поэтому я не хотел никого видеть. Вот что я решил: то, что считается неправильным, можно делать ради большой цели, но не ради повседневных. Поджог никак не был связан с тем, что я должен стать лучшим в школе. Значит, мое поведение было вдвойне неправильным. Или неправильной является моя большая цель.

Глава 5

Когда Кассиопее было восемнадцать, она объявила о том, что выходит замуж. К этому времени нам с Гиансаром даже не успело исполниться шестнадцать, так как она сделала это на следующий день после своего дня рожденья. Я был поражен. Я никогда не видел, чтобы Кассиопея ходила на свидания, даже в обществе мужчин она появлялась редко. В школе у нее была подруга, и только с ней я видел ее в перерывах между занятиями. Еще одна подруга была у нее в музыкальной школе, она даже приходила к нам домой. Ее подруга поступила вместе с ней в консерваторию, возможно, они были очень близки. Они почти никогда не смеялись, и поэтому не производили впечатления девушек, с которыми можно познакомиться. Когда Кассиопея была одна, она казалась еще более недоступной. Она выросла красивой, это отмечали все гости нашего дома. Высокая, с густыми черными волосами, собранными в сложные прически, и в платьях, закрывающих ее длинные ноги, но не скрывающих спину и плечи, она казалась куда старше своих сверстниц. Ее лицо было надменным, и, казалось, она была готова насмехаться над каждой сказанной тобой фразой (это слова Гиансара про нее, которые показались мне подходящими). Если бы я не знал Кассиопею, я не подошел бы к ней даже по делу.

Когда Кассиопея объявила об этом, папа сказал:

— Что ж, интересный ход.

Я тогда не поверил и не осознал.

Потом она привела жениха в дом, чтобы познакомить его с нами. Его звали Шеат. У него были рыжеватые волосы, красивые прозрачные глаза и тихий грустный голос. Его взгляд оживлялся, лишь тогда, когда он рассматривал картины в позолоченных рамах на стенах, массивные люстры на потолках и драгоценные камни на руках моей мамы. Он не производил ни хорошего, ни плохого впечатления. За весь вечер он почти не общался с Кассиопеей, лишь пододвинул ей стул, когда она садилась. Возможно, он тоже ее боялся. Зато с ним много разговаривал папа, в основном о деньгах. Поэтому я узнал, что семья Шеата была не бедная, они смогли обеспечить его однокомнатной квартирой, но на этом заканчивались их финансовые возможности. Шеат был старше Кассиопеи на шесть лет, и только первый год работал адвокатом, пока он еще ничего не добился.