Гербарий (СИ) - Колесник Юна. Страница 15

Потом она лежала с открытыми глазами и слышала, как Николай Савельич, шаркая, надевал тапочки, как вышел в прихожую и сдавленно выругался…

Стоя перед матерью, уставившись в комариное пятно на обоях, она всё-таки разревелась. И ткнулась в эти серые брюки с уродливыми, будто выгрызенными дырками, жалея комара и ненавидя их всех: и маму, и Николая Савельича, и заодно с ними со всеми — бабушку. «Зачем, мама? Зачем ты говоришь — любит… Никому я не нужна, никто меня не любит… Разве когда любят — отнимают? Разве бросают?»

— Не плачь, глупышка моя, — мама гладила её по голове. — Некогда слезы лить. Скоро парикмахерша придет, до неё надо успеть что-то решить. Пойду-ка гляну его чёрный костюм, а ты жди. Ох. Хорошо, что рубашка цела.

Резко поставив дочь на ноги, ниже на полтона она сказала:

— Жди, поняла? Как он из ванной выйдет — извинишься.

Олеська задохнулась от несправедливости, вцепилась в мамину руку. «Не уходи, мама. Совсем никуда не уходи! Ну её, эту свадьбу, город этот дурацкий! Работай как раньше, приезжай поздно. Я ждать буду. Я тебя ждать хочу, не его!»

Свадьба Олесиной мамы и Николая Савельевича состоится без каких-либо эксцессов, торжественно, достойно.

На следующий день бабушка увезёт Олесю обратно в Осинки — маленькую деревню Перевозского района, туда, где занавески в горошек, где из крапивы варят щи, где солнце видно везде, а не только в чужих окнах.

Общего ребёнка у мамы с отчимом так и не получится. Несколько лет обследований, попыток, разочарований — и пыл их угаснет, но вопрос о том, чтобы перевезти дочь к ним, не поднимется никогда, ни единого разу. Вдвоём они будут навещать Олесю редко, лишь по очень весомым поводам…

III

Когда Олеся уже училась в девятом, мама с отчимом неожиданно нагрянули на майские праздники, выгрузив из багажника целые ящики фруктов, конфеты, новую блестящую посуду для бабушки и планшет для Олеси. «Очередное назначение отмечать», — ворчала бабушка, не особо любившая суету.

На следующий день Олеся возвращалась с огорода с букетом первой тепличной редиски. Поднявшись на крыльцо, замерла в сенях. Там, за приоткрытой дверью, мамин голос читал вслух:

— Они гуляют по забору,

Вдоль старых досок, по столбам,

Привычно-закадычно споря:

Быть иль не быть ещё снегам.

И солнце золотит шерстинки,

Что переливчаты и так.

И кот, дуря, грызёт хвоинки,

Хвостом изображая флаг.

Они похожи друг на друга –

И своенравны, и ничьи.

Теплы, мягки… Чужды испуга.

И мелодичны, как ручьи.

Недолга эта связь — к июню

Кот станет худ и зол, упрям,

Под фиолетом полнолуний

Тоскуя по апрельским дням.

Эти строчки родились у Олеси совсем недавно, когда соседский безымянный котище гордо вышагивал по забору, а потом взял да и свалился в кусты малины. Олеська хохотала в голос. И сейчас, вспомнив, она улыбалась до ушей и не успела среагировать, когда раздался Николая Савельевича голос, скрипучий, усталый:

— Таточка, ну разве это поэзия? Ни слога, ни рифмы. Так, баловство.

— Подожди, Коля, здесь ещё есть. Про любовь. Неплохие, кажется. Может, покажешь Спицыну?

— Прекрати, глупости. Не стану я серьёзного человека по пустякам беспокоить! Все девчонки в её возрасте пишут сентиментальную чепуху. Ей о профессии пора думать, а не стихи в тетрадку писать.

— А если это… по-настоящему?

— Тата, милая. Любовь — чувство эфемерное. Все эти стишки, клятвы, хождения за ручку — ничего не стоят. Особенно в наше время. А для неё и образование — не главное. Замуж удачно выйдет — уже хорошо.

Олеська захлебнулась вдохом. Уперлась лбом в такую родную, обшитую клеёнкой дверь. «Зачем ты так, мама? Ну ладно с бабулей об этом говорить… Ему-то — зачем? Он даже по имени не зовёт меня…» Она швырнула редиску на пол и ушла, на ходу пряча, затягивая непослушную копну волос под бабушкину косынку.

Она вообще-то хотела в медицинский — спасать, помогать, даже на лекции ходить в снежно-белом халате. Но… Медицинский хотел слишком высокие баллы или слишком большие суммы. Что ж, универ, биофак, бюджет — разве плохо для девочки из утонувшего в северных лесах городка? А мама с отчимом снова качали головами: «Глупо, Олеся, очень глупо! Шла бы лучше в колледж». Она молчала, упрямо склоняя голову, встряхивая пружинками кудрей. Да, медколледж и у них в Перевозе был, райцентр, как-никак. Но здесь, в универе, здесь сама атмосфера была другой.

В первые же дни, когда всё вокруг воспринималось так остро, свежо и немного жутко, свалился с неба Артём. Как солнечный удар, как мираж… Высокий, смуглый. И бесконечно крутились, вились вокруг него пустынные змеюки. Из группы, из общаги, ещё какие-то со стороны. А он — смеялся, язвил под стать им. Смотрел так, что не поймёшь — презрение это или любопытство. Мог кого угодно приобнять, скользнуть губами по чужой щеке в коридоре, на улице. Мог говорить просто или наоборот — заворачивать мудрёные фразы. В нём была свобода.

А в ней? Кто она? Провинция… Горластая деревенская девчонка, что носила аляпистые юбки назло всем им, «девочкам-на-стиле». И к весне накрыла её тоска. По бабушкиному дому, куда не съездишь каждую неделю — далеко, дорого. По поцелуям и ласковым словам, которые — всюду. По таким вот обнимашкам у всех на виду. Кто ж знал, что тоска эта обернётся болотом? Трясиной.

Выбиралась из неё долго, натужно… А он, Макс, тот, кто катал её на машине, снимал апартаменты на два-три часа, подарил пару серёжек и оказался женат, он не выбрался. И он погряз — в дебрях своих же пьяных сплетен. Может быть, и любил он её… по-своему, как игрушку? И от злости с того, что яркая кукла сломалась, воспротивилась, не захотела играть с ним дальше, он на каждом шагу, словно хмельная тётка, стал трещать, как легко с ней переспать, как «хороша в постели, огнище, а не девка!» Да, просто женат. Да. И аккаунтов у него миллион, и номеров, и любовниц, видимо. И так гадко стало у Олеси внутри… От лжи, от брезгливости. Кто ж знал? А самое противное, что те, кто знал — молчали. Как крысы — ни писка, ни шороха.

Олеська то слушала на максимуме жутковатую музыку, от которой Бараша сбегала в коридор, то часами валялась на кровати, задрав длинные ноги в полосатых гетрах наверх, на стену, складывая колючие стихи.

Мне б затаиться дикой снайпершей

Среди бетонно-серых плит.

Глядеть в прицел,

где зубы скалящий,

Тот, что никак не замолчит.

Нет, не смогу… Ага — придумала!

Хочу в болото, в камыши.

Мне б цаплей стать,

что раз — и клюнула,

И пару жаб распотрошить.

Пожалуй, прав ты. Я — Кикимора.

Пусть. Да, согласна. Где черкнуть?

И я останусь — просто именем

В бумажно-пройденном плену.

Что говоришь? Вода — поганая?

Да ты с трясиной незнаком.

Там травы с запахами пряными

И мхи — пружинящим ковром.

Собрав в карманы слёзы клюквины,

Там бродит леший в сюртуке,

Дрожащих грибников баюкает

Да жижу пьёт на островке.

Мотая день бечёвкой длинною

Из ядовитого хвоща,

Крадусь по кочкам. Да, Кикимора.

Которой не дано — прощать.

А к вечеру — осоку в волосы,

Из ряски скользкий кардиган,

И с пьяным лешим на два голоса

Горланить про ночной туман…

«Пусть треплется, пусть, — едкая злоба переполняла Олесю. — Как докажешь, что ты ни с кем, кроме него, не спала? Никак. А когда он пришёл тогда на кухню общажную с очередными хмельными претензиями, кто вступился? Тёмка. Только глянул на тебя и понял, сразу понял — ничего у тебя нет к Максу, ничего!»