Гербарий (СИ) - Колесник Юна. Страница 19

Никита считает эти отрывки снами, но хочет он другие видения — пусть и без ярких, насыщенных красок, но такие, где нет вопросов, одни ответы. А пока в его копилке детские обиды, разочарования, мечты, сбывшиеся не так, как было загадано. Он и эту ночь будет хранить там, в копилке под замком.

Ему не привыкать.

IV

Никите было двенадцать, когда один-единственный день превратил их семью — мирную, правильную — в нечто иное, покалеченное, уродливое.

Он помнит тот декабрь, бесснежный и сухой. Вечером за окнами темень. Чёрные тени, чёрный силуэт забора вокруг дома. И чёрные — выигрывают.

Никита говорит отцу:

— Пап, шах тебе. Ты рассеянный сегодня.

Отец смотрит поверх его головы куда-то на стену:

— А? Да. Слушай, Ник, а где мамина книжка кулинарная?

— Тебе-то зачем? — Никите смешно.

— Про щуку фаршированную спрашивают на работе… Ты только маме не говори, я рецепт сфоткаю и верну.

— Ну пап… — Никита пожимает плечами. — На кухне, как всегда, в ящике над плитой.

— Там нет, я смотрел уже… — большая, красивая, ухоженная ладонь зажимает белого ферзя в кулаке, застывает в воздухе.

Никита сглатывает слюну: «Мамина щука — это, конечно, круто… один раз в году она её готовит, эту красоту и вкусноту. Кроме мамы, никто так не умеет». Но отвлекаться нельзя, ситуация на доске — критическая.

— Мат! Пап, всё — мат!

Отец улыбается, кивает, треплет его по голове.

…Утро, будильник — Никите раньше, чем обычно, нужно успеть в школу до прихода учителей, подарки проверить, открытки подписать. Дом ещё только просыпается. Он выползает из своей комнаты, умывается, одевается… Пока закипает чайник, подтягивается раз десять на настенном турнике. Потом жуёт холодную котлету, запивает чаем и идёт в прихожую обуваться.

Так вот же она, книжка! Внизу, на полке под зеркалом. И закладка есть! «Очень свежую щуку почистить…» И дальше — тоже от руки, маминым круглым почерком: «С рыбы аккуратно снять кожу…» А вот разделывает рыбу всегда папа. Точными, осторожными движениями.

На кожаной банкетке — отцовский портфель, под банкеткой — начищенные до блеска туфли, мамина гордость. Отец ездит с шофером, ему не нужна зимняя обувь. Портфель… Никита решает: «Надо книжку с рецептами туда положить, точно! И мама не заметит, и отцу — приятно».

Он щёлкает замком, расстегивает молнию. Портфель как-то услужливо распахивается. Документы, ежедневник… а сверху — два шуршащих пакета. Никита удивлённо переворачивает, рассматривает их, в каждом — погремушка. Одинаковые, деревянные, только цвет шариков в середине — разный. Один шарик синий, другой — голубой. «Подарки для кого-то на работе, — догадывается он. — У папы добрая душа». Никита слышит шаги, поднимает голову.

В дверях стоит отец.

— Пап. Доброе утро! Я нашёл книжку. Просто положить тебе хотел, извини. А это кому?

Отец тяжело опускается на банкетку.

— Значит, время пришло. Ник, позови маму.

От его тона — обречённого и гордого одновременно — холод бежит у Никиты по лопаткам, и что-то чёрное заплывает прямо в душу, заполняя непонятным и страшным.

Мама, такая уютная, утренняя, в халатике поверх сорочки, уже колдует на кухне. Никита берёт её за руку, тянет в прихожую.

Отец медленно поднимается к ним навстречу, говорит быстро и чётко.

— Сын. Света. Я ухожу. Не смогу по-другому. У меня дети.

— Какие дети, Пашенька? О чём ты? — мама улыбается, вытирая руки белоснежным полотенцем.

— Двойняшки. Если точнее — близнецы.

Мамин вскрик режет уши.

Никите бы остаться, быть рядом с ней, вместе было бы легче, но он выбегает на улицу, впихивая ноги в ботинки уже на площадке.

Он не знает, что будет дома дальше. Он бежит по улице, глотая морозный воздух, и кричит, орёт на всю улицу:

— Так не бывает, не бывает так!

А в голове у него тупо вертится бесконечное, закольцованное: «Со щуки аккуратно снять кожу… Аккуратно. Папа! Отец! Ты же умеешь — аккуратно…»

Мама, нежная, добрая мама, вычеркнет отца из их с Никитой жизни. Запретит ему общение с сыном, процедив на прощание: «Только сунешься сюда — убью! Мне плевать на твои регалии!» Она даже не станет подавать на алименты.

V

Пройдёт года три.

— Где шляешься до ночи, подлец? — голос матери срывается на визг.

Никита хочет сказать: «Не кричи, мам. Не позорь. Посёлок маленький, все, кто так жадно хочет услышать — все слышат». Хочется погладить её, успокоить, мол, всё хорошо, работаю я опять, мам, Ашоту в сервисе помогаю, хоть какие-то деньги, осенью в город ехать, одеться нужно.

Но он не отвечает, не может, не умеет. Только сверху вниз хмуро смотрит на мать красивыми серыми глазами.

Он, Никита, всегда был красив. «Весь в отца!» — бросала мать с упрёком. Ей было тяжко — до развода она никогда не работала, а теперь вкалывала в двух местах, и почти каждый день заканчивался криками, укорами, пощёчинами. Он давно понял — мать возненавидела его, кровинку и копию бывшего мужа, и ненавидела слепо и безжалостно. За то, что тот, кого она так же слепо любила, неожиданно и жестоко её предал. Всего три года прошло, но мама изменилась очень быстро, теперь это другая женщина — замученная, злая. Несчастливая…

Никита с головой тонул в учёбе. Ему легко давалась наука, причём все предметы без исключения, опять-таки — наследственный талант, отец так же легко учился. Феноменальная фотографическая память, логика, воображение, та самая «врождённая грамотность»… Как следствие — победы на олимпиадах, в основном технических. Гордость обычной сельской школы, единственный отличник. Как итог — после девятого класса направление в город, в центр одарённых детей. Так в пятнадцать лет он уехал от матери. Свобода? Да. Самостоятельность — трижды да.

Дальше — как картинки в калейдоскопе, живописные, всегда новые, но не остановить ни одну, не зацепиться, чтобы разглядеть, оценить, полюбоваться.

Друзья, девочки, спиртное — как без этого? Это только на бумаге звучит красиво — центр одарённых детей, а по сути — интернат-инкубатор, та же общага, энергетики, бомжацкие макароны, ранний запретный секс. Почти накануне ЕГЭ случится у Никиты короткий, месяцев на пять всего, мучительный роман с той самой «умной и красивой», бывшей выпускницей их центра, удачно выскочившей замуж, но уже скучавшей по вольной жизни. Разом переставшая быть интересной учёба. Время, измеряемое ожиданием встреч, жарких сцен у неё в машине, в кинотеатре, на лестничных площадках. И такое же быстрое, за пять минут, расставание. Она была намеренно жестока, чтобы не дать ни единого шанса продолжению их связи. Был ли у Никиты шок? Пожалуй.

Экзамены он сдал средне. Об МГУ можно было забыть, баллов оказалось мало, катастрофически мало. А какие были планы, какие амбиции… В итоге прошёл на местный мехмат, районные олимпиады помогли.

И был остаток, оборванный кусок лета, провёденный дома — вино, разборки, какие-то девочки, бессонные ночи, скандалы с матерью. Музыка, шрамы, сигаретный пепел… Но это всё картинки, картинки, одна за другой…

Потом — универ. Редкие лекции. Общага. И снова по кругу — водка, девчонки, над которыми он в основном глумился, выискивая недостатки. Разборки, знакомство с полицией. Это притом, что он не буянил, чаще ставил на место — примерно, как Лазаревым, реже — провоцировал сам. Чередой полетели прогулы зачётов и экзаменов. Беседы с деканом. Академ на полгода. Неожиданный перевод на биофак, потому что только там были свободные бюджетные места. Куча долгов, особенно по лабораторным. Другая группа, естественно. Он не рассчитывал задержаться там, никаких попыток и не делал. Но появилась Милка…

Утром, когда Никиту трясут за плечо, а в воздухе так остро пахнет настоящим, дорогим молотым кофе, Милки уже нет в квартире. Он понимает это, как только ловит кусочки гневных реплик: