Гербарий (СИ) - Колесник Юна. Страница 18

— Я сейчас приду.

И где-то вдалеке, словно за горами и долами, за полями и лесами, зашумит вода… И Милка, закрыв глаза, будет лежать с головой под одеялом и ждать.

«Он же сказал: “Приду…” Он вернётся и снова будет с тобой. И тогда точно — навсегда! Куда угодно. Лишь бы с ним. И тогда ты скажешь ему всё — что не можешь без него жить, что он самый лучший на свете, что даже дышать без него — невозможно…»

Но он не придёт. Раздастся сухой щелчок открывающейся двери, лёгкие его шаги… И зазвенит тишина… Она сползёт с узкого диванчика, вытрет живот краешком пододеяльника, натянет почти до колен так и не снятую футболку и робко выйдет из комнаты. Сядет напротив него за кухонный стол, не зная, что сказать, что сделать. И прошепчет, даже не подняв взгляд, самые нелепые слова в своей жизни:

— Ты позвонишь?..

III

Я ждал чего угодно. Хотя нет — скорее всего, даже не ждал, а хотел — её слёз. Со всхлипываниями, с дрожащими плечами… Чтобы можно было поправить растрёпанные волосы, мятый платок достать из джинсов, что намертво пропахли дешёвым моим табаком, и вложить в эти смешные ручонки. Да что ж ты заладил: смешные, смешные! Уже совсем не до смеха. Одно дело — стебаться с теми, гладкими, приторными, мериться — кто кого переязвит. И другое — вот это, что было пять минут назад.

Залетев в ванную, включаю вытяжку, всасываю пару сигарет сразу. Офигеваю сам от себя, от звона в голове, от глуповатой улыбки в зеркале.

Отличница… Маленькая, но до безумия смелая отличница… И пусть бы они услышали, как скрипел диван, пусть бы зашли, и тогда ты уже никуда бы не делся и выкрикнул бы им: «Что, получите, развратные сучки? Думали, это вы играете? Ан нет — у меня своя игра, вам непонятная! Вы мне ни нафиг не сдались, нет. Вот, смотрите, завидуйте — мелкий, ласковый мышонок, который будет только со мной…»

А потом, когда засовываю голову под струю воды, накрывает реальностью. Неужели опять — лажа? Не только твой мышонок-то, вот оно как… Но ведь она и не говорила тебе, что это первый раз. Тогда, на балконе, когда ты говорил ей о тренировках, о посёлке своём, а она смотрела на тебя, как на икону, там и слова-то не нужны были, потому что были её губы, такие же, как только что — и упрямые, и послушные…

Нет, нет, не об этом, не сейчас. Но признайся — хотел же оказаться первым? А кто не хочет? Видел, что она уже влюблена в тебя по уши, что ревнует дико. Но как держалась, а? Смелая девчонка. Так чего же тебе надо было? Сопротивления? Боли? Крови? Нет. Три раза нет. Не было. Ни хрена из этого не было! Сама пришла, сама захотела, ты только дверь открыл. И на тебе, Чиж, получи. Отличница? Окей. И в учёбе, и в сексе.

Не могу я заставить себя зайти обратно в комнату. Она выходит оттуда сама, ноги голые, майка длинная, не по размеру, как чужая. Садится напротив. Как будто ничего и не произошло. Как будто это так для неё… привычно? Сделать то, что не вышло у этих кукол. Да говори уже как есть. Соблазнить? А что, скажешь, нет? Да. Да и ещё раз да. Уверенно и со знанием дела.

И это её почти беззвучное: «Ты позвонишь?» вызывает у меня припадок бешенства. И что за манера такая — тихо говорить? Почему каждое слово отгадывать нужно? С трудом могу процедить:

— Угу.

— Но… Ты и номера не знаешь.

— Скажи, я запомню.

— 22-55-424.

— Это что?

— Домашний.

— Серьёзно?

Застрелите меня, с кем я связался! Что это? Наивность? Так бывает вообще? В двадцать первом веке живём, какие номера? Вспоминаю, что её и правда нет в соцсетях, только ВКонтакте. Но всё равно — в мире биткоины, лазеры на свободных электронах, чёрные дыры как на ладони, а напротив меня сидит девчонка в мятой футболке и диктует мне номер домашнего телефона! Молчу, слов у меня нет.

Наконец она поднимает на меня взгляд. Что-то непонятное в нём… Смесь, симбиоз беззащитности, растерянности и упрямства. А ещё — желание. Тёмное, спрятанное от самой себя, словно запертое в кладовке со старыми книжками, с поношенными шмотками. И желание это такое горячее, что я чувствую, как топится от него и вся злость моя, и ревность к тому, кто был с ней раньше.

Доходит до меня вдруг странная штука — а не смотрюсь ли я в эти глаза, как в свои собственные? А если они — просто отражение? И если до скончания веков смотреться, если оказаться там, внутри этого влажно-чёрного зрачка — может, и станет ясно, для чего живу? Может, всё просто — для того, чтобы быть центром её жизни, солнцем, серединой?

Словно кипятком вдруг обдаёт меня — хочу обнять, прижать, поделиться хоть чем-нибудь. Но только сделать так, как хочется мне, а не поддаваться, не принимать её правила. Чтобы не её руки были главными, а мои. И шептать потом в эти закрытые глаза, что щекочут короткими ресницами: «Скажи ты мне, скажи, отличница, мышка мелкая… Зачем я тебе? Скажи! И пусть ничего потом у нас не выйдет, просто скажи…» Выдавить бы, выплеснуть из себя это спрятанное так глубоко: «Любишь? Милка! Или это так — и правда игра? Ну не первый, плевать на это, только не ври, Милка!»

Я не могу с собой справиться. Вскакиваю, в два прыжка добираюсь до кухонной двери, запираю её изнутри. Поворачиваюсь, хватаю её за локти, поднимаю, сажаю прямо на стол. Мысли мои слишком туманные, слишком быстрые: «Погоди, мышка, давай по-другому. Ты же и не поняла ничего толком. Не нужна мне темнота, глаза твои хочу видеть! И слова мне не нужны, и так всё пойму!» Целую её, оторопевшую, почему-то снова холодную, беру за руки, поднимаю их, кладу себе на плечи. Она напрягается, как будто боится, что отпущу, оттолкну, осторожно трогает пальцами мои ещё мокрые волосы на затылке.

Майка её ползет вверх, оголяет ноги, тканью джинсов я задеваю внутреннюю сторону её бедра, и в глазах темнеет. Соединяю руки у неё на пояснице, там, где мягкая ямочка, сжимаю чуть сильнее… В голове беснуется набат, понимаю, что если сейчас стащу с неё эту майку, то могу взорваться.

Да, я нереально хочу эту девочку. И там, у Ромки, хотел, и сегодня весь вечер наблюдал за ней и ждал, и если бы она не пришла, я бы сам пошёл к ней, за ней… Это — моя девочка, и сегодня я могу делать с ней всё, что захочу. Прямо поверх майки обхватываю грудь её…

И вдруг слышу всхлип, судорожный, полузадушенный:

— Нет, не-е-ет! Пожалуйста, нет!

— Что… что не так? — мне трудно сейчас и говорить, и думать. Но отстраняюсь, смотрю на неё. Слёз нет, но и той темной страсти в глазах нет, вместо неё — страх, дикий какой-то, как у зверька, она и правда совсем как мышонок, живой, но зажатый перекладиной капкана. Изо всех сил держит мои запястья, не даёт дотронуться, притянуть к себе. Шепчет:

— Отпусти меня. Пожалуйста, Никита, миленький, отпусти.

Как может шёпот звенеть в ушах? У меня сносит крышу. Да что ж это за хрень, а? Что ты со мной делаешь, девчонка? Со всей дури бы кулаком, костяшками по столу, разнести всю эту блядскую хату вдребезги! Она ослабляет хватку, от её ногтей у меня остаются полукруглые следы.

— Да что с тобой?

Она снова прерывисто шепчет:

— Потом, потом… Не смогу сейчас…

Отступаю на шаг.

— Всё тогда, хватит. Иди спать, — звучит грубо, но как иначе?

Она спускается со стола, сначала одной ногой нащупывая пол, потом — другой… скользит к двери, открывает её и уходит, почти убегает, не оборачиваясь.

Нахожу в каком-то из шкафов коньяк, щедро наливаю в чайную чашку. Залпом вливаю в себя, зажмуриваюсь. Курю прямо здесь, у окна, выбросив спичку в ведро под раковиной, а пепел стряхивая в цветочный горшок на подоконнике. От коньяка тепло в практически пустом желудке, дрожь унимается, возбуждение тоже. Иду и ложусь, падаю на постель, нащупываю наушники. Тёзка поёт: «Кому жизнь — буги-вуги, ну а мне — полный бред». Соглашаюсь. Похоже, опять я всё испортил. Не умею сдерживаться, не умею останавливаться, сколько проблем этим уже нажил себе.

Медленно-медленно, кружась, проваливаюсь в пустоту. Объёмную, вязкую. Там не обидно, не больно, не противно. Я знаю — в этой пустоте живут даже не воспоминания, а так — отрывки, в ней живу я сам… Как со стороны вижу, сверху наблюдаю, что ли. Не хочу помнить, не хочу возвращаться, но всё равно — вижу…