Война (СИ) - Дильдина Светлана. Страница 37

— Нет. Но, дядюшка, я ведь не потому, что они говорят, — в груди защемило, — Сам думаю каждый день — у Трех Дочерей от меня польза была бы заметней. Нас ведь и вправду учили держать оружие.

— Ты для победы больше, чем можешь, делаешь. Хватит еще войны на твой век, а не хватит — так радуйся.

Обошел, встал перед ним, подмигнул:

— Я про твою красотку в капюшоне не забыл. Теперь-то свободен, вот победим — и она ли, другие ли девушки — выбирай!

Шутка вышла натужно, Лиани улыбнулся скорее доброму сердцу наставника, нежели ей.

Девушки… Думал о Нээле. Монастырь, где она, довольно далеко от границы, захватчики туда не дойдут, а вот беженцев наверняка будет много. Трудное время для тех, кто на севере; и, хоть немало запасов в монастыре, людям грозит голод. Была бы возможность забрать Нээле в Срединную… но нет. Сейчас его место здесь, в оружейных.

Тут, в кузнице, впервые подумал, что будет, когда война закончится. Рано или поздно мир настанет. И Нээле… может быть, она захочет остаться среди монахов? Ничего не знает о ней, помимо того, что в беде она стойкая, верная. Ведь почти и не разговаривали. Несколько дней всего: когда спасались от погони в лесах и когда увозил от Энори. В обоих случаях страх и опасность заслоняли все прочее.

Вновь ударил молотком по железному бруску, легкий звон раздался. Здесь его дело — так решила судьба. И нечего жаловаться. Пока враг, спотыкаясь, бродит по снегу в горах, а скоро освободятся ото льда реки — природа не на стороне чужаков. Справиться с ними, уж потом решать остальное.

А Нээле в безопасности.

**

Язык рухэй и детей Солнечной птицы был схожим — не во всем, но нетрудно понять друг друга. Другой только выговор, порой сильно искажающий сами слова; но Энори ему научился, только, похоже, не всегда хотел пользоваться этим умением.

— Вам надлежит идти через ущелье Сокола.

— Любой дурак по обе стороны гор знает, что оно непроходимо зимой, — рухэйи с лицом, красноватым, как сухая глина, говорил со скукой. Он был разочарован. Ждал большего — любой неопытный юнец предложит эту дорогу, и любой старожил знает, что она лишь обманчиво легкая.

— Все знают, — согласился проводник-перебежчик, откидывая капюшон, будто стало жарко. — И не следят за ним — если войско сунется в ущелье, не понадобится тратить стрелы. Только вот осенью здесь было необычно сыро, и часть склона сползла вниз, оставив тропу. В теплое время не советовал бы идти там, но сейчас земля замерзла и выдержит.

— Откуда ты можешь знать?

Энори ответил вопросом на вопрос:

— Где самое опасное место — в начале, в середине, когда пройдут уже многие? Поставь меня туда.

Командир-тысячник задумался. Ущелье позволяло срезать путь на двое суток, и выводило в распадок, удобный для обороны, если вдруг выследят. А само ущелье таково, что в нем опасность грозит только от склонов, не от людей.

— Сперва я пошлю разведчиков — они знают секреты гор, и проверят.

…Бывает, человек с первого взгляда вызывает симпатию или неприязнь. Так вот этот весьма не понравился хмурому тысячнику. Если бы не рекомендация, почти приказ от У-Шена через Вэй-Ши …

— Ты слишком молод, — сказал ему при первой встрече.

— Не слишком. И ребенок может быть проводником.

— Я не потерплю дерзости.

— В чем же она? В знании гор?

— Кем бы ты ни был, ты — перебежчик. Таких не любят нигде.

— Но я вам нужен, — сказал юноша. Не дерзко, но уверенно, словно его сюда пригласили, уговаривали приехать. Эге, а парень точно привык распоряжаться. И неказистая одежда не в счет.

— А мы, похоже, нужны тебе, — угрюмо сказал командир. — Без этого к врагу не идут.

«Разве что собираются этого врага уничтожить».

— Рухэй не были моими врагами.

— Ты полукровка? — спросил, присматриваясь. Этот разрез глаз, очертания скул…

— Нет.

— Велено тебя не расспрашивать, — неприязненно хмыкнул командир. — Ну, поглядим…

Он был слишком… безобидный. Так у мягчайшего ковыля жесткие ости, которые впиваются в тело, оставаясь невидимыми. Они также ранят лошадей и коров, попадая в корм… За много лет жизни командир научился чуять подобный обман. Поэтому если и готов был поверить, то не до конца. Рано или поздно этот парень сделает что-то, думал он. Не знаю, что это будет — предательство или ошибка, ненамеренная оплошность из-за самоуверенности. Но мы должны быть готовы.

До ущелья Сокола был день пути, и ночевать пришлось бы у выхода из него. Энори и спутники проехали мимо белой стены, вершину которой закат окрасил розовым. В конце спешились; распадок предстояло как следует осмотреть, понять, заходили сюда разведчики или нет. Следы на снегу попадались во множестве — лисьи, заячьи, птичьи. Ни одного человечьего.

— Здесь не было никого, — сказал Энори — слегка отстраненно, будто вынужден был тратить время на пустяки. Две поджарые хищные тени следовали за ним, легкие даже в зимней одежде.

— Наши следы скроет поземка; их можно будет найти, если как следует присмотреться, но все знают — ущелье непроходимо.

— Возвращаемся, — велел один из рухэй. — Если нам придется ночевать возле этой трещины, я предпочту делать это на своей стороне.

Другой ничего не ответил: ущелье пользовалось недоброй славой. По ночам здесь слышали плач — в горах он раздавался во многих местах, где лежали кости погибших и непогребенных, но тут голосов звучали десятки.

Когда огонь охватил тонкие прутики, весело заплясал на сухих толстых ветках, ветер, и без того слабый утих совсем. Легкий звон почудился в воздухе, будто меж деревьями натянули тысячи тонких струн с мельчайшими колокольчиками.

— Слышишь? — сказал один из рухэй. — Они просыпаются.

— И мы не сможем заснуть всю ночь… Но что делать, если нас послали сюда.

— Ты не боишься? — спросил первый у Энори.

— Там никого нет. Ветер в ущелье.

Мужчина прислушался, сказал чуть свысока:

— Я не раз слышал плач погибших в горах. Нам еще повезло, что сейчас он не так близко отсюда…

— Там никого нет.

— Так или иначе, я замерз и выпью горячего, — пробормотал второй, зачерпывая берестяной миской бульон из подстреленного зайца. Товарищ присоединился к нему, то и дело прислушиваясь. Но оба были опытными воинами и убивали людей — то ли звон, то ли плач пугал и настораживал их, не мешая всерьез.

— Пожалуй, я все же посплю, — сказал вскоре один, сооружая себе ложе в снегу. — Ты покарауль, разбудишь потом. Товарищ его согласился, и какое-то время противостоял лесу и ночи, но вскоре сон сморил и его.

Энори остался один, и какое-то время с грустью смотрел на опадающие в пепел огненные языки. Потом достал и куртки женский гребень: вспыхнула россыпь камешков.

— Выходи… Тебя не было слишком долго.

Женщина склонилась к огню, нехотя подсовывая в него веточки. В аккуратной высокой прическе камни поблескивали искрами. Круглолицая, ухоженная, не понять, хороша или нет: сквозь мягкость черт просвечивало хищное, острое. Ей подходило платье — черные пионы на розовом.

Не сразу вновь обратился к ней. А она сидела, то кутаясь в шелковый свой наряд, словно тот мог согреть среди снега, то едва ли не сбрасывала его с плеч — никак не могла понять, чувствует жару или холод, или совсем ничего. Тонкие пальцы с острыми ноготками впивались в кожу, оставляя быстро исчезающие царапины.

— Мне неприятно возиться с огнем.

— Придется. Теперь ты принадлежишь мне.

— Это мое несчастье.

— Поздно об этом думать — надо было проявить больше ловкости, не отпускать девочку там, в холмах.

Женщина поджала губы; напоминание о неудаче, даже произнесенное мягким тоном, ранило — и то, что она не была живым человеком, помехой не стало. Она сказала другое, глянув через плечо:

— Эти люди спят.

— Да.

— Убить их?

— Зачем?

— Я голодна.

— Не настолько, и скоро получишь много. А с ними мы вместе вернемся в лагерь, они ничего не запомнят, кроме того, что я хорошо знаю дорогу.