Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира. Страница 43

И пока я вытираю волосы, лицо и рубашку, добавляет ласково:

— А ты глупыш. Могла бы просто сказать, что не хочешь об этом говорить, а не бросаться в фонтан, как вэдэвэшник.

Киваю, просто согласно киваю, а Пётр протягивает руку, чтобы убрать прилипшую к лицу прядь волос. Касается кончиком пальца моей щеки. И тут меня бьёт током.

А когда я поднимаю на него глаза, понимаю, что его тоже ударило.

И между нами сейчас, чёрт подери, не по-детски искрит, будь неладна Сонька с её дурацкими клише!

Потому что с того момента, как мы вновь встретились в «Пенке», как строили стены, рушили их, пытались приятельствовать и притворялись, что не делаем ничего особенного, мы ни разу не прикасались друг к другу. Ни специально, ни случайно, вообще никак. А сейчас кончиком пальца по щеке — и я буквально слышу, как хрустит в воздухе разряд.

Его зрачки расширяются, занимают почти всю радужку, делая глаза антрацитово-чёрными, бездонными, чарующими, манящими. Снова протягивает руку, медленно заводит ту самую мокрую прядь за ухо, задевает кончиками пальцев мочку, скользит вниз и оставляет ладонь на моей шее. И мы так и стоим, не шевелясь, не разрывая взгляда, не решаясь разогнать морок.

Пока я не понимаю, что вот это, происходящее прямо сейчас на маленькой кухне маленькой кофейни в центре маленького города, — особенное. И уже никак нельзя прикрываться самообманом.

— Ты… — на выдохе говорю я и перехожу на шёпот, — обещал меня не трогать…

— Обещал, — соглашается он.

— И не сдержал обещание…

— Хороший юрист найдёт тринадцать лазеек в десяти заповедях. Мне убрать руку?

Но вместо ответа я накрываю его ладонь своей.

— Ну вот, — улыбается Пётр. — Дело прекращено по примирению сторон.

И он делает шаг ко мне, оказываясь совсем близко. Так, что я уже совсем отчётливо чувствую древесный запах его кожи. Так, что падаю в бесконечную глубину его глаз. Так, что кожа на моей шее горит, кипит и пузырится от прикосновения его руки. И я физически ощущаю, как мечется в груди моё сердце.

Я бы продала душу дьяволу, чтобы это мгновение длилось вечно. Ни секунды не раздумывая, провела бы острым клинком по ладони и окропила кровью любой договор.

Я бы не сдвинулась с места, если бы мир за пределами этой кухни прямо сейчас кончился. Разорвался бы на осколки атомной бомбой, стремительно растворяя в небытии всё, что когда-то было мне дорого, а свой последний вздох мне было бы суждено сделать именно здесь.

Я бы поступилась своими принципами, нарушила бы все догмы, чтобы продлить этот миг ещё на одну минуту, на один день, на одну неделю, на одно столетие. Пока муки совести меня не испепелят.

Но вместо этого я всхлипываю и отхожу в сторону, разрывая прикосновение.

И моя вселенная летит в тартарары.

Пётр опускает руку, поднимает глаза к потолку и тяжело вздыхает.

— Я… я поеду домой, — говорю.

— Я отвезу.

— Не нужно, я вызову такси и…

— Ась, — устало перебивает он, глядя на меня. — Я отвезу. Дай мне десять минут починить этот чёртов кран, и я отвезу тебя домой.

Я коротко киваю.

— Возьми. — Он стаскивает с себя толстовку, и я старательно смотрю в пол, чтобы ненароком не взглянуть на светлый бархат его плеч, показавшихся из-под коротких рукавов футболки. Чтобы не наткнуться глазами на чёрные буквы его татуировки, не провести по ним пальцами, не приникнуть к ним губами. — Переоденься. Ты мокрая, заболеешь ещё.

Послушно беру толстовку, иду в подсобку и закрываю за собой дверь.

Внутри меня — сумятица и непроглядный хаос.

Соединили не по номерам, вырезали не по контуру, сложили не по линиям сгиба.

Беспросветная хтонь и мутный вакуум.

Я не знаю, что я чувствую, чего хочу, чего боюсь. Я ничего не знаю. Ничего не понимаю. Я просто снимаю с себя рубашку и натягиваю толстовку, пропитанную теплом его тела, пахнущую им. И долго стою так, уткнувшись носом в воротник и обхватив себя руками.

А потом убираю в шкаф сетку и инструменты, складываю в углу комнаты готовые конусы и ещё вожусь по мелочам, пытаясь отвлечь себя несущественными и ненужными делами, пока Пётр не стучит в дверь, прежде чем приоткрыть её и спросить:

— Готова? Пойдём?

Надеваю пуховик, подхватываю сумку и иду за ним.

Чёрный «Туарег» припаркован на крошечной стоянке за кофейней. В нём тепло и всё ещё слабо пахнет цитрусом, как раньше. Едем молча, по радио кто-то поёт едва слышно, а я, поглядывая на мельтешащие за окном фонари, безуспешно пытаюсь собрать цельные мысли из рваных обрывков в голове. И когда у меня снова ничего не выходит, вспоминаю, что из моих пальцев вполне могут тоже торчать заточенные мечи, которыми я буду мысленно срубать фонарные столбы.

Пока не успокоюсь.

И пока мы не выедем на длинную улицу, ведущую к моему дому, и Пётр не положит руку на бокс между сиденьями. Ладонью вверх. И я посмотрю на неё несколько долгих томительных секунд, а потом вложу в его ладонь свою, переплетая пальцы. А он, не отрывая взгляда от дороги, ничего не говоря, крепко сожмёт мою руку.

И так будет правильно.

При всей своей неправильности, грешности и необратимости, сейчас наши переплетённые пальцы — это правильно.

Пётр останавливается у моего подъезда, глушит двигатель, выключает фары. Мне нужно поблагодарить, что подбросил, выбраться из машины и уйти. Но я продолжаю сидеть на месте, как безвольная тряпичная кукла, в тишине и темноте. Наверное, хочу что-то сказать, что-то прояснить, поставить какие-то точки — над буквами или в конце предложений, не знаю. Наверное, просто не хочу уходить. Никогда не хотела от него уходить.

— Ась, — вдруг разрезает плотную тишину голос Петра. — Я завтра еду в командировку. В Питер. На два дня.

Киваю, поворачиваю голову и встречаюсь с ним взглядом.

И он спрашивает:

— Поедешь со мной?

Глава 16

Слышу, как хрустит ключ в замке, вскакиваю с места и несусь к входной двери. Едва Никита успевает переступить через порог, набрасываюсь на него и стискиваю в крепких объятиях.

— Привет, привет, привет! — бормочу скороговоркой, покрывая мелкими поцелуями его лицо.

— Ась, я грязный и потный, — недовольно воротит нос он, но я и не думаю отойти, и секунду спустя он сдаётся и заключает меня в кольцо рук.

— Я скучала, — шепчу я, пока мы стоим вот так в коридоре, ластясь друг к другу.

— А чего тогда трубку не брала, когда я звонил?

— А ты звонил? Я не слышала. Телефон, наверное, в сумке на беззвучном.

— Хотел спросить, нужно ли захватить чего в магазине. Если мы остались без печенек к чаю, сама виновата.

— Ну прости. Я напеку оладушек.

Никита находит мои губы и нежно целует, а потом отстраняется.

— Мне всё-таки очень надо в душ.

— Давай. Я пока погрею ужин.

Мы с Никитой съехались почти год назад, едва я окончила университет. Правда, я хотела ещё немножко потянуть, твёрже встать на ноги: моим единственным источником дохода по-прежнему было написание статеек в интернете, за стажировку в рекламном отделе мне тогда ещё не платили. Но Никита настоял, что на зарплату установщика в оконной фирме вполне сможет осилить однушку где-нибудь в спальном районе. Да и надоело согласовывать график свиданий с Сонькой — «не возвращайся сегодня до одиннадцати», «погуляй в выходные подольше» и прочие эвфемизмы.

Сонька осталась в нашей квартире, а моё место занял Матвей: они выбросили убогие продавленные диваны и купили новую кровать — двуспальную.

А как только я всё-таки доработала до своей первой зарплаты, я взялась превращать нашу с Никитой съёмную каморку в дом: новые занавески, вязаные сидушки на старые хозяйские табуретки, выкрашенные свежей белой краской оконные рамы, разросшийся до упитанного подростка фикус каучуконосный на кухонном столе. Мне тут нравилось. И мне нравилось, что я тут с Никитой.