Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 87

— Войдите, — говорю я, застегиваясь.

— Все готово, господин президент, — говорит какой-то мужик, который вроде бы здесь работает. Старается не смотреть мне на штаны.

— Присылайте, — говорю я.

— Да, сэр.

Вхожу я. Он великолепен.

Мы снова жмем руки, снова перетягиваем. Сила у нас одинаковая — это потом надо будет исправить.

— Привет, я, — говорю я.

— Привет, я, — отвечает он мне ровно моим голосом.

— Он только за мной повторяет? — спрашиваю я.

— Нет, сэр. Это обучаемый бот. Он сможет общаться с кем угодно. Спросите его что-нибудь, если хотите.

— Правда? О’кей. Эм-м, расскажи о себе.

— Я миллиардер, магнат в сфере недвижимости и президент Соединенных Штатов.

— Ха. Точно! Очень хорошо. Прекрасно! Умный! Какая фамилия у президента, которого звали Миллард?

— Геймор. Он вылитый Бездарный Алек Болдуин.

— Ха! Прикольно! Ты прикольный!

— Спасибо, — говорит робот. — Вернем Америке Былое Величие.

— Точно! — говорю я. — А он ест? Я хотел, чтобы он мог есть. Буду брать его с собой в свой «Макдональдс».

— Он может симулировать прием пищи, господин президент. Он жует и глотает, и пища попадает в металлический бак, который можно извлечь через крышку в спине. Для чистки.

— То есть ест не по-настоящему? Только для вида?

— Да, сэр.

— Ну а член у него есть?

— Анатомически точный, сэр.

— Замечательно. Ладно, оставьте нас.

Все оставляют меня с моей куклой-Транком. Вдруг я робею. Сперва мы оба молчим.

— Хочешь посмотреть новости? — спрашивает он.

Идеальная общая тема.

— А то! — говорю я.

— А то! — говорит он.

Он выбирает передачу с людьми на диване, которую — прикиньте! — я бы и сам выбрал, и тут же начинает дрочить. Охренеть, насколько похож на меня. Я бы к нему присоединился, но, сказать по правде, уже выдохся, хотя не признаюсь даже ему.

— Ничего такая, — говорит он.

— Ничего. Но может быть и лучше. Я люблю «десятки», а они должны быть совсем молоденькими и с сиськами вот досюда.

— Ага, понимаю, — говорит он.

Мне немного стыдно за то, что я сказал, будто он дрочит на мымру. Не хочу задевать его чувства. Но что мне было еще сказать? Замечаю, как у него падает, и скоро он останавливается и просто таращится в пустоту.

— Что ты делаешь? — спрашиваю.

— Переформатируюсь. Когда я провожу с тобой время, я учусь и становлюсь лучшим тобой.

— Становишься лучше меня?

— Нет-нет. Конечно, нет. Я учусь, как лучше быть тобой. Разве можно надеяться превзойти совершенство?

Тут он подмигивает. Не пойму, издевается он или нет, но люблю, когда мне подмигивают. От этого внутри все теплеет. Трудно быть уязвимым рядом с другим мужчиной. Обычно надо сделать другого мужика раньше, чем он сделает меня. Но в этом парне что-то есть. Просто пока не могу уловить.

— Слушай, — говорю я. — Мелодион с парнишкой сейчас в Жид-Йорке — только никому не говори, что я его так назвал. Сейчас все такие политкорректные. Начнется очередная катастрофа в стиле «жидбурга»^[123]. Вот с чем приходится все время бороться, так что нельзя, чтобы «Фейк-Ньюс» или демократы пронюхали и извратили простой прикол. Короче говоря, если хочешь у меня переночевать, то без проблем.

— Я не сплю по-настоящему, как люди, — говорит он, — но могу переключиться в спящий режим. Для сбережения заряда.

— А можешь сам переодеться в пижаму?

— Конечно.

Я бросаю ему чистую президентскую пижаму Транка и достаю из-под подушки свою. Она золотая.

— Ночевка! Прямо как в детстве, — говорю я.

Мы оба хлопаем в ладоши, потом берем друг друга под локти и танцуем по-народному. Не знаю, как там это называется.

Когда ложусь в кровать, держусь от него подальше. Я не гей. Но его аниматронное тело теплое, так что тут уютно. Нервничая, кладу ему руку на бедро. Он что, сейчас вздрогнул? Не уверен. Думаю, что вздрогнул, но планирую действовать потихоньку. Даже сам не знаю, чего я хочу. Я не гей. Но и он не мужик, да? Он робот. А во-вторых, он робот-я, так что… в том, чтобы трогать себя, ничего гейского нет. Это все знают. А он еще и теплый — просто великолепно, потому что по ночам мне холодно. Короче, просто оставляю руку и засыпаю.

Снится, что за мной гонятся. За мной, но не за мной. Понимаете? Темно. Не знаю, кто гонится, но при этом знаю. Представляю, кто это, но не могу осмыслить до конца. Но это что-то большое. Самый большой монстр, что видели люди, я вас заверяю. И я бегу по ферме или еще где-то. По полям с кукурузой и что там еще растят на фермах. Мне говорят, кукурузу. Фермеры прекрасные. Преданные патриотичные американцы. Самые лучшие. Я бегу через кукурузу или что там — может, пшеницу, может, бобы. Но вроде кукуруза. И слышу, как эта штуковина следует за мной, хрустит кукурузой. Хрусть! Хрусть! Теперь я маленький, размером с мизинчик, и убегаю. Далеко не убежать, потому что я маленький. Как в том фильме, где задрот уменьшил детей. И монстр подбирается. Я ищу, где спрятаться. В земле маленькая дырка — как канализационный люк, но в земле. Запрыгиваю. Монстр пробегает сверху, по дороге сбрасывая на меня землю. Я жду, пока его шаги затихнут, и пытаюсь выбраться, но не могу. То и дело съезжаю и все больше и больше сам себя зарываю. Я устал и присаживаюсь ненадолго отдохнуть. Потом опять пробую, но не могу поднять ноги. Опускаю глаза и вижу, что ноги — корни и они вросли в землю. Паникую. Дергаюсь и дергаюсь. Потом я начинаю вылетать из ямы. Нет, не вылетать: ноги все еще корни. Я расту. Голова высовывается из-под земли и продолжает подниматься. Я смотрю вниз и вижу, что я — стебель кукурузы, ну или там пшеницы, или бобов. Руки у меня — листья, и их с десяток. Как бы развеваются на ветру. Не могу их контролировать. Слышу, как возвращается монстр, хрустя стеблями под ногами. Пытаюсь бежать. Но не могу. Он все ближе. Вижу в тенях махину, узнаю в нем…

…я отчаянно вырываюсь из брейнио. Переключатель на шее щелкает, как предохранитель, и я снова с Аббитой.

— Еще не конец, — говорит она. — И не близко. Возвращайся.

— Я больше не могу. Мне не нравится в этой голове.

— Если хочешь, чтобы я вернулась в твои сны, придется пережить весь брейнио до конца. Если нет, я навещу сны какого-нибудь другого новеллизатора. Может, мне напишет новеллизацию Барбосае.

— Хорошая попытка, — говорю я. — Но Барбосае умер. Я проверял.

— Ты тоже. В мое время ты давно умер. Мне просто надо заскочить немного подальше в прошлое, чтобы застать Барбосае живым.

— Нет. Не надо. Я вернусь. Не хочу, чтобы ты покидала мои сны. Без тебя у меня ничего нет.

— Вот именно.

Она тянется к выключателю.

— Погоди! — говорю я.

Рука задерживается у шеи.

— Я не понимаю интонации произведения. Если я буду это писать, надо понимать, чего ты хочешь. В смысле это комедия? Робот-Трамп и все такое?

— Во-первых, он Транк.

— Транк.

— Во-вторых, уверена, интонация станет очевидной, когда ты продолжишь погружаться в лабиринт множества персонажей истории. В-третьих, у тебя нет исторической перспективы, чтобы разобраться во всей полноте, поскольку в твоей временной ветке описанные события еще не произошли. Но отвечая на твой вопрос в самом упрощенном варианте — нет, это не комедия. Это кошмар, от которого мир так и не очнется. Я до сих пор в нем. В мое время нет комедии. Комедию объявили вне закона за жестокость и пренебрежение чужими чувствами. Мы не смеемся над другими людьми, даже над Транком.

— Но он у тебя спит со своей роботизированной версией.

— Даже к этому мы относимся как к печальному, но все же совершенно правдивому историческому событию, со всем подобающим состраданием.

— Так, погоди, хочешь сказать, что «Дисней» правда подарит Трампу — Транку — робота-Транка? В реальности?

— Да, в этой временной ветке, лишь одной из бесконечного числа временных веток. Об этом гласят исторические источники — те, какие есть.