Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус. Страница 22
А так как она первородна в роде своем и владеет царством обширнейшим — возвеличим ее именем «Мадонны».
Вторую сестру зовут Mater Suspiriorum — Мать Вздохов.
Она никогда не ступает по облакам, не улетает с вихрями далеко.
Не носит никакой диадемы.
Ее глаза, если бы можно было увидеть их, не были бы ни ласковы, ни проницательны; ни один человек не мог бы прочесть в них поступков ее; он только нашел бы беспорядочное множество умирающих снов и обломки забытых безумий.
Но она никогда не поднимает глаз; голова ее прикрыта изорванным покровом, свешивается всегда на грудь, склоняется всегда к земле.
Она не плачет.
Не стонет.
Только иногда неслышно вздыхает. Сестра ее Мадонна — безумная, мятущаяся величайшим гневом к небу и требующая возвращения своих возлюбленных.
Мать же Вздохов не кричит, не взывает, не мечтает даже о возбуждении бунта.
Она покорна до подлости.
Она обладает ласковостью безнадежных существ и шепчет иногда, но только в сне.
Шепчет, но только самой себе, в сумерках.
Она повышает иногда голос, но только в безлюдьях, таких же мрачных, как и она, на развалинах городов, когда уже солнце ушло на покой.
Эта сестра навещает париев, галерников, изгнанников, вычеркнутых из книги памяти, угнетенных покаянников, вечно глядящих в одинокий гроб, кажущийся им ниспровергнутым алтарем какой-то старой кровавой жертвы, на котором уже никакие обеты, ни умоляющие и жаждущие прощения, ни вызванные желанием удовлетворения, ничем не могут помочь!
Невольник, с боязливым упреком смотрящий в полдень на тропическое солнце и одной рукой указывающий на землю, эту нашу общую мать, а для него мачеху, другой же на Библию, для него замкнутую и запечатанную; женщина, сидящая впотьмах, без любви, которая могла бы спасти ее голову, без надежды, которая освятила бы ее одиночество, страдающая, ибо рождены от небес стремления ее, которые будят в ней зачатки святой нежности, были затоптаны общественными условностями и теперь догорают, как надгробные фонари в древности; монахиня, ограбленная невозвратной весной жизни злыми родными, которых Бог накажет; все узники в темницах; все обманутые и все отверженные; все исторгнутые из общества законами традиций; все дети наследственного проклятия, — все они обладают Матерью Вздохов, как неотступной подругой.
И она носит ключ, но мало нуждается в нем. Ибо царство ее прежде всего среди шатров Сема и среди бездомных бродяг под всеми небесами…
Но третья сестра, которая вместе с тем и самая младшая — тссс… только шепотом будем говорить мы о ней.
Царство ее невелико, иначе племя наше давно не существовало бы; но в этом царстве вся власть принадлежит ей.
Голова ее, возносящаяся, как голова Сибиллы, уходит почти за пределы достижимости взора.
Она не свешивается никогда; и глаза ее, вознесенные так высоко, могли бы быть невидимыми из-за дали.
Но будучи тем, что они есть, они не могут быть невидимыми.
Сквозь тройной креп, который покрывает ее голову, сверкает дикий свет пламенного убожества, не угасающий никогда, ни утром, ни вечером, ни в полдень, ни во время прилива, ни в час отлива.
Она святотатственно вызывает Бога.
Она — мать лунатизмов и родительница самоубийственных мыслей.
Корни власти ее лежат глубоко; но племя, которым правит она, очень невелико.
Ибо приблизиться может она только к тем, у которых глубочайшие внутренние конвульсии перевернули со дна глубь природы, к тем, сердце которых дрожит, а мозг колеблется среди возмущения внешних и внутренних бурь.
Мадонна движется неуверенным шагом, быстро или медленно, но всегда с трагической красотой.
Мать Вздохов проскальзывает тревожно и украдкой.
Но младшая сестра приближается неисчислимыми движениями, обрушивается тигриным скачком.
Она не носит никакого ключа, ибо, хоть и редко появляется среди людей, она силой выламывает дверь, в которую, впрочем, она могла бы и так войти.
А имя ее — Mater Tenebrarum — Мать Тьмы.
Итак, это были Semnai Theai, или Великие Богини, это были Эвмениды, или Милосердные Владычицы (с тревожно-примирительной лестью называвшиеся так в древности), которые посещали сны мои в Оксфорде.
Мадонна говорила. Говорила своей таинственной рукой.
Прикасаясь к моей голове, она обратилась к Матери Вздохов, а то, что говорила она, переведенное со значков, которых никто (только во сне) прочитать не сможет, гласило следующее:
«Смотри! Вот тот, которого я уже в детские годы посвятила своим алтарям!
Вот тот, которого издавна я избрала в любовники; я завела его на ложные дороги, обманула его, украла у неба молодое сердце его и своим его сделала.
Через меня он стал идолопоклонником; под моим влиянием со страстным вожделением он обожествил червя земного и его гробу молился.
Святым был гроб для него, любимой — тьма его, святой — его гниль.
Я приготовила для тебя этого молодого идолопоклонника, дорогая, благородная Сестра Вздохов! Возьми теперь его ты, прижми к сердцу и приуготовь для нашей ужасной сестры.
А ты, — прибавила она, обращаясь к Mater Tenebrarum, — ты, Сестра Зла, ведущая к искушеньям и ненавидящая, возьми его от нее.
Смотри, чтобы скипетр твой тяжко на его голове опочил.
Не допусти, чтобы женщина с лаской своей подошла к нему в его темноте.
Отгони от него всякую слабость надежды, сожги всякую сладость любви, иссуши родник его слез, прокляни его так, как умеешь только ты проклинать!
Тогда выйдет он из огня совершенным; тогда он увидит вещи, которых не нужно бы видеть, увидит зрелища, которые будут мерзостью, узнает тайны, которых нельзя рассказать.
Тогда он сможет читать древние истины, истины грустные, истины великие, истины страшные.
Тогда он воскреснет прежде, чем умрет, и свершится предназначение, которое нам Бог поручил — удручать сердце его, пока не разовьются вполне способности духа его…»
Окончив читать, я взглянул на Ройко. Он сидел на постели, неподвижно устремив на меня глаза. Выражение его взгляда было загадочно.
— Мучили меня эти три сестры, — сказал он. — Вас не изумляет то, что де Куинси мог писать так, будто он знал меня и мою судьбу? Я читал эти грустные истины, сердце мое было в этом огне, но способности моего духа, не вынесли от этих мук никакой пользы. А теперь вокруг меня тьма, тьма, тьма… О, Mater Tenebrarum! Весь я уже твой! Проиграл я, упал, погиб…
Глаза у него были, как стеклянные, он беспорядочно размахивал вокруг себя руками, как будто действительно падал и хотел за что-нибудь схватиться. С тяжким вздохом, таким же, как когда-то в церкви св. Юлиана, когда я в первый раз увидел его, он погрузился в глубокий обморок.
С этого дня я уже почти не покидал Ройко; я понял, что смерть его близка. Я у него поселился. Не знаю, знал ли он об этом; он был совершенно апатичен, ничего не говорил и только смотрел вперед с каким-то тупым остолбенением. Я сам тоже почти не жил; атмосфера этого дома, полная скорби и таинственности, невыразимо угнетала меня. Мне постоянно казалось, что я вижу кишащие в ней тени, образы, призраки. Особенно страшили меня из каждого темного угла три сестры, описанные де Куинси, а иногда мне казалось, что Мать Тьмы кладет мне на виски свои грязные руки. Меня ужасала зеленая завеса в передней, за которой валялись ненужные вещи: там, в моем воображении, скрывалась всегда Mater Tenebrarum…
Однажды утром в дверь постучала госпожа Целестина. Открыв дверь, я увидел ее в большом беспокойстве.
— Ради Бога, — шептала она, — идемте со мной! Я думаю, что случилось большое несчастье!
Я сразу же побежал вслед за ней. В коридоре госпожа Целестина продолжала:
— За весь вчерашний день я видела Виргинию только раз, ранним утром. Она была заплакана, бледна и производила впечатление существа чрезмерно несчастного. На мой вопрос, что случилось, она ответила, что жизнь для нее стала невыносимой тяжестью. Тот военный больше не пришел и грубо велел передать ей, что он и вообще уже не придет. Она побежала к нему, он избил ее на улице, получилось зрелище для зевак. На мои советы помириться с судьбой, она отвечала только гневными взглядами. Заперла передо мной дверь. Я стала стучать, какое-то предчувствие не давало мне покоя. С того времени я стучала уже три раза, она не откликается, никто не видал Виргинию. Я боюсь, что она совершила самоубийство.