Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус. Страница 23

Мы уже подошли к дверям, госпожа Целестина снова несколько раз постучала и, наконец, обеспокоенная, принялась бить в дверь кулаками. Я обращался к Виргинии из-за двери, чтобы она хоть откликнулась. Ответа не было. На поднятый нами шум стали сбегаться соседи и один из них закричал:

— Несомненно, она совершила самоубийство! Посмотрите, дырка для ключа заткнута какой-то тряпкой! Так делают все, кто хочет задохнуться от угольного чада!

С минуту после этих слов стояла мертвая тишина, но потом сразу же поднялся страшный шум, и прежде, чем я успел опомниться, дверь комнаты Виргинии была выломана. Сильный запах газов и чада, выходивший из комнаты и наполнявший коридор, мгновенно убедил нас в том, что сосед был прав. Зазвенели стекла, разбитые первыми, кто подбежал к ним, и через минуту мы осматривали комнату.

Две железных жаровни, наполненные пеплом и полуистлевшим углем, объяснили нам, каким образом Виргиния лишила себя жизни. Она лежала, задохнувшаяся, на кровати; тут же рядом на столике стояла фотография того военного, увенчанная цветами; возле фотографии лежало восковое сердце, приколотое большой шпилькой, а на столе были написаны мелом сплетенные инициалы L и V.

После первых мгновений испуга и ужаса, всегда сопутствующих смерти, когда я тщетно пытался вернуть к жизни Виргинию, кое-кто начал посмеиваться над сентиментальностью этой престарелой женщины. Но мы с госпожой Целестиной не смеялись; эта трагическая юмористичность скорее трогала нас.

Пока заперли дверь и послали за комиссаром полиции, я невольно обвел глазами комнату. Взгляд мой упал на окно; клетка, в которой пела всегда маленькая птичка, была открыта и пуста: Виргиния перед смертью даровала ей свободу. Я почувствовал в ту минуту, будто ушей моих коснулась нежная музыка, тихая и длительная, какое-то сладкое дрожание струн среди гула грязных голосов дня.

Я припомнил маленького певца; сонно, мечтательно мелькнул он в моем воображении; мне показалось, что я вижу его летящим в святилище задумчивых лесов, где лесные фиалки нежно пахнут в тени над ручьем, и не знаю, по какой ассоциации образов, мне тотчас же пришел на память брат несчастной Виргинии, брат, умерший молодым, там, далеко, в древней, полной грусти бретонской земле, где по сей день у предвечных берегов моря глубоко шумят дубы друидов…

Бедная Виргиния! Не вернется уже она никогда в край своего детства и невинности, не склонит покаянно колен над могилой этого чистого, безгрешного юноши, который ее, валявшуюся в грязи и разврате, так нежно любил! Не понесла ли маленькая певучая птичка последний привет этой еще чуткой, несмотря на все убожество и падение, души туда, далеко, на зеленую могилу юного семинариста?

Я вернулся к Ройко. Шум и крики в доме доходили почти до его комнаты; он не спрашивал ни о чем, но так, без всякой связи с чем-либо, точно сам себе сказал:

— Смерть вошла в дом.

Весь этот день он был очень слаб и производил впечатление полного сомнамбулиста. Он не дотронулся до еды, не попросил ни капли воды. Минутами на его лице была та самая остолбенелость, как и тогда, когда я встретил его на берегу, и он сказал мне, что «после долгого перерыва с ним снова заговорили они».

Весь день я чувствовал какое-то смутное беспокойство, потом меня стала одолевать сонливость. Из полудремоты вывели меня шаги в коридоре и смешанные голоса. Я легко угадал причину и вышел за дверь: пришли за трупом Виргинии, чтобы отправить его в морг. «Прощай, бедняжка!» — прошептал я и вернулся в комнату. Полная тишина воцарилась и здесь, и во всем доме. Мне казалось, что Ройко крепко спит — и вскоре я сам глубоко уснул.

Вдруг раздался смех — такой страшный, такой пронизывающий, такой — я сказал бы — неземной, какого мне никогда не приходилось слышать. Кровь застыла у меня в жилах, мороз пробежал по телу. Испуганными глазами я осматривался вокруг в темной уже комнате, собирая разорванные и неясные мысли. Это Ройко так безумно смеялся. Я подбежал к нему. Схватил его за руку.

— Что привело вас к такому веселью? — спросил я, изумленный и обеспокоенный.

Он еще долго трясся от смеха.

— Засмейся же и ты, друг, — наконец сказал он. — Знай, что после долгого времени я опять сознавал их. Я видел и слышал…

Он снова засмеялся, но уже с меньшим безумием, а когда утих, продолжал:

— Там где-то, в этом темном пространстве, на одной из тех звезд, на которые с такой безбрежной тоской глядим мы, я видел умирающее существо, существо вроде человека, умирающее, как я умираю здесь… И тот умирающий не был совершенно покинут. Кто-то был при нем, как вы при мне, кто-то утешал его, как вы утешаете меня иногда… Кажется, он много и долго страдал там, на звезде, так спокойно и ясно светящей среди наших ночей! Его друг поднял склоняющуюся голову умирающего и сказал ему: «Ты уходишь и, наконец, твои скорби и печаль, все страданья твои окончатся! Тебя ждет избавление. Ты не исчезнешь в ничтожестве и мраке. Подними глаза туда, к тем светящимся звездам. На одной из них ты снова родишься. Там уже ты не узнаешь ни вздохов, ни слез, и это будет наградой тебе!» И этот друг-утешитель поднял руку и указал звезду зеленоватого блеска, плывущую в одеждах тихой славы через бесконечные пространства со своим верным другом — бледным месяцем, и в этой звезде я узнал нашу землю…

Ройко снова разразился безумным смехом, какого раньше я никогда не слыхал у него; смех этот, к моему ужасу, перешел в хрипение агонии, и, заливаясь этим нечеловеческим, судорожным, демоническим хохотом, полузадохнувшийся от него, Ройко скончался у меня на руках!

Я выпустил его труп, сразу страшно отяжелевший, и, весь дрожа от ужаса и сострадания, больше, впрочем, от ужаса, я убежал из комнаты, даже не закрыв за собой дверь, как это я припоминаю теперь. Этажом ниже, неподалеку от двери покойницы Виргинии, я на минуту остановился, чтобы передохнуть.

Теперь я совершенно ясно припоминаю, что там я почувствовал дым и закашлялся, но не обратил на это внимания и не задумался, откуда дым. Все, что я видел, слышал, чувствовал — было словно в тумане и во все вмешивался ужас этого смеха, отзвук которого все звучал у меня в ушах, в памяти, в мыслях.

Я отдохнул с минуту и побежал дальше. Как в беспамятстве, бегал я по улицам, толкал людей, несколько раз подвергался опасности попасть под колеса экипажей. Где-то на берегу я остановился, засмотрелся на шумящую воду, и рассудок понемногу вернулся ко мне. Я медленно возвращался к дому «под утопающей звездой». Было уже поздно, и меня удивило совершенно необычное в это время движение на соседних улицах, всегда таких пустынных. Люди сбегались отовсюду. Их волна уносила меня.

На углу я свернул в знакомую улицу. Дом «под утопающей звездой» стоял передо мной страшно освещенный. Верхние этажи его пылали. Пламя вылетало изо всех окон, из окон Ройко, из окон Виргинии, из окон «клетки идиоток». Я остолбенел. Толпа притиснула меня к какой-то стене, и я должен был стоять как прикованный, не имея возможности пробиться вперед.

Я тупо смотрел на распространявшийся огонь, и мне казалось, что я сплю. Вокруг себя я слышал рассказы; кто-то совершенно убежденно объяснял, что в этом пылающем доме какая-то женщина лишила себя жизни угольным чадом. Когда после ее смерти в комнату вбежали люди, никто, вероятно, не заметил, что там уже тлели вещи. Ночью долго тлевший огонь вдруг сразу вспыхнул и распространился с неслыханной быстротой. На последний этаж пробраться уже было нельзя, и там, должно быть, задохнулись три старушки. Когда приехала пожарная команда с лестницами, вся эта часть дома была уже в огне. Так же, должно быть, сгорел там какой-то больной мужчина, а если кто-нибудь был с ним в то время, он тоже несомненно погиб…