Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус. Страница 8

— Конечно, — ответил я, — но скажите мне, какого рода эти ваши отношения с обитателями других планет? Посредством ли воображения вы вдруг оказываетесь среди них, или они являются вам во сне, или, наконец, как лучи, входят в ваши глаза?

— Это нелегко будет объяснить вам, — сказал он, — это все равно, как если бы я должен был описать кому-нибудь цвет, которого он не видел. Я ни там, ни здесь. Это фатальность нашего телесного существования, что мы можем все представлять себе только в связи с местом и временем, только пространственно и определенно длительно. Тогда как существование прежде всего обусловливается сознанием, а не местом в пространстве и времени. И вот, в такие минуты я так интенсивно сознаю их существование и связь со мной, как никакой иной факт в пространстве, факт, обращающий на себя мое внимание посредством моего слуха, взгляда или прикосновения.

— А что, например, они говорят вам? — спросил я, не имея сил превозмочь ни любопытства, ни неверия.

— Вы таким же образом могли бы спросить, на каком языке они говорят. Что вам говорит дерево, скала, солнце? Что говорит вам животное? Каждое из них говорит без слов, и только вы уже объясняете себе по-человечески и эти явления, и их речь, и хорошо знаете, что все, что вы о них думаете таким образом, все, что им приписываете, — есть скорее ваше, чем их. Так именно говорят мне и те. Я только сознаю их, как деревья и скалы, и все объясняю себе сообразно со своим настоящим образом существования.

Бывают иногда факты невыразимо проникновенные и важные, а иногда мелкие и без значения, как, например, этот камень, лежащий на нашей дороге. Нам, по крайней мере, этот камень кажется в настоящую минуту чем-то совершенно незначительным; это значит, что его отношение к нам не имеет большого значения, так как — увы! — мы навсегда для всего имеем только единственную меру — наше личное восприятие вещей. Ввиду этого, как нам поможет вся наша мудрость, все знание, весь разум и все воображение, если бы мы захотели дойти до основ явления и определенно сказать или узнать, что такое, собственно, есть этот камень? Поэтому, в конечном отчаянии бессилия, мы удовлетворяемся пустым названием.

— Пока довольно и того, — возразил я, — что мы по крайней мере знаем, что то, что кажется, еще не есть. Это похоже на обещание, что мы когда-то узнаем вещи, которые теперь мы едва только предчувствуем, или которых даже предчувствовать еще не можем. Но скажите мне, с сознанием всех этих сверхъестественных фактов, не возникло ли в вас нечто вроде более уверенного и выразительного воззрения на целость бытия, не выяснились ли вам понятия вечности и Бога? Не стал ли для вас Бог, от которого вы некогда отреклись к такой страшной муке отца, более доступным представлением, фактом, сознательно перечувствованным, как прежние факты? Я думаю, да?

— Ошибаетесь чрезвычайно, — ответил он. — Все факты вместе ни на йоту не объясняют больше, чем, например, единичный факт существования животных или растений. Что ж из того, что расширится, так сказать, инвентарь «naturae natuvatae»? [5] Разве мы ближе к Богу, понимаем его яснее благодаря тому, что, например, при помощи микроскопа знаем об инфузориях? Негр, живущий где-нибудь в пустынях Африки и не предчувствующий, что на свете существует что-то такое, как наша цивилизация, несомненно, будет изумлен, ослеплен, когда вы вдруг привезете его в Париж или в Лондон. Сначала он, быть может, даже будет испуган, будет думать, что очутился в стране всесильных чародеев-полубогов, или, если хотите, целых богов. Но с течением времени, он, однако, убедится, что здесь все так же, как и в его деревне, но только в иной форме, более сложной, совершенной и, если хотите, даже более возвышенной.

Что существуют и живут еще иные существа помимо человека, существа во многих отношениях более развитые, разнящиеся от нас так, как, например, мы от животных, — это может изумить человека, который внезапно убедится в этом факте, а раньше даже и не предчувствовал его; но до сущности вещей, которой — сознательно или бессознательно — он единственно хочет, до сущности действительного познания его ни на шаг не приблизит это. Вижу ли я один камень, падающий на землю, или сто — я не знаю все же, что такое тяжесть камня.

Таким образом, вы видите, что для меня понятие о Боге, благодаря сношению с земными мирами, ни на йоту не сделалось яснее и выразительнее. Есть Бог, или нет Его? А если есть — что Он? Старый, предвечный вопрос. Если бы мы хоть наверняка знали, что такое «быть»? Декартово «мыслю — значит, существую» — не дает в этом направлении достаточного решения. Пробовали ли вы когда-нибудь представить себе, вместо того, что есть, совершенное ничто: что никогда не было мира, духа, материи, света, тьмы, никогда ничего, ничего? Можете ли вы вообразить такое совершенное, предвечное, препервичное ничто?

Я не ответил. Я старался сознательно перечувствовать такое абсолютное ничто. Сначала мне казалось, что это вовсе не трудно, но потом я почувствовал себя как во тьме. У меня было, действительно, впечатление какого-то затмения в глазах и обессиления интеллекта мозга.

Ройко взглянул на меня и, казалось, угадал, что во мне происходило. Он, как и я, молчал, и наши мысли блуждали бог знает где. В то же время мы механически шли дальше по улицам и, наконец, остановились против св. Юлиана, перед домом «под утопающей звездой».

Ройко жил на третьем этаже; колеблющаяся, скрипучая лестница, широкая и темная, вывела нас в довольно обширный коридор; мы прошли в нем шагов десять, после чего свернули по трем ступеням направо, в меньший переход, оканчивающийся дверью обиталища самого Ройко. Но по пути мы прошли еще мимо двери другой квартиры, которая в это время была раскрыта настежь. Я невольно скользнул туда взглядом.

В комнате было почти темно, так как уже были глубокие сумерки, и к тому же окна были завешены какой-то тканью с желтыми и красными цветами, а на столе горела только тоненькая свечка. Комната производила впечатление большой чистоты и порядка. У одной из стен стояла старомодная кровать с выцветшими, лучисто опускающимися шелковыми занавесами, в которых были видны большие продольные щели и разрывы, — они рассыпались от старости. Занавесы были раздвинуты и в тени я заметил очертания какой-то фигуры, лежавшей на кровати.

Посередине комнаты стоял большой белый некрашеный стол, выскобленный так чисто, что он блестел впотьмах, а возле него, почти держась его края, как-то устало двигалась старушка высокого роста, в черной одежде, в белом чепце на голове; в большом высоком старомодном кресле сидела вдали другая старуха, бледная, болезненная, с лицом омерзительно обезображенным, но незаурядным. Она была седая, только густые брови были у нее совершенно черны, а глаза светились каким-то необыкновенным блеском. Она держала маленькое ручное зеркальце, удивительно испытующе вглядываясь в него. Улыбка самоудовлетворения блуждала по ее лицу, она кивала головой и шевелила губами, словно шепча что-то про себя.

Мы быстро прошли мимо двери этой комнаты, и я, не желая казаться нескромным, только быстрым взглядом мог охватить ее обитательниц, но меня сразу поразила их исключительная внешность.

— Это странно, — сказал я, — что не только от людей, но даже от вещей исходит иногда словно какой-то магнетический ток, который охватывает нас и овладевает нами совершенно! Ваш дом просто очаровал меня, очаровал в том смысле, что я решительно чувствую себя под властью какого-то непонятного влияния.

И я невольно оглянулся на дверь, которую мы уже прошли.

— Вас так заинтересовали мои соседки? — спросил Ройко, визжа ключом в замке. — Мы проходили, — через минуту прибавил он, когда мы вошли в его жилище, — около «клетки трех идиоток». Здесь, в доме, я должен предупредить вас, каждый жилец имеет какое-нибудь прозвище.