Положите ее среди лилий - Чейз Джеймс Хэдли. Страница 3

Никакой реакции не последовало. Солнце нещадно палило. Воздух прогревался все сильнее. Было слишком жарко даже для такого простого упражнения, как тянуть за веревку колокольчика. Поэтому я просто толкнул ворота, и от моего прикосновения они со скрипом приоткрылись. Я увидел перед собой лужайку, размеры которой вполне позволяли проводить на ней танковые маневры. Траву на лужайке в этом месяце не стригли, впрочем, как и месяцем ранее. Как не стригли и два длинных травянистых бордюра по бокам широкой подъездной дорожки – ни этой весной, ни минувшей осенью. Нарциссы и тюльпаны неаккуратным коричневым узором вились между мертвыми головками пеонов. Иссохшие турецкие гвоздики выглядывали между не подвязанными к опорам дельфиниумами со спутанными стеблями. По краю лужайки торчали пучки разросшейся травы. Сквозь асфальт подъездной дорожки пробивались сорняки. Оставленная без внимания вьющаяся роза истерически моталась на ветерке, который лениво задувал со стороны озера. Такой вот лишенный любви и заботы сад, и, глядя на него, я почти слышал, как старик Кросби ворочается в гробу.

На дальнем конце подъездной дорожки я видел дом: двухэтажный, построенный из ракушечника, под красной черепичной крышей, с зелеными ставнями и нависающим балконом. Окна закрыты жалюзи от солнца. На вымощенном зеленой плиткой патио ни души. Я решил пойти туда пешком, вместо того чтобы сражаться с воротами и загонять «бьюик» внутрь.

Преодолев половину поросшей сорняками асфальтовой дорожки, я натолкнулся на одну из беседок, увитых цветущей лозой. Там, в тенечке, сидели на корточках три китайца и резались в кости.

Они даже не удосужились поднять головы, когда я остановился поглазеть, точно так же, как они давным-давно не удосуживались ухаживать за садом: трое грязных бестолковых людей курили сигареты, свернутые из желтоватой бумаги, и на все в этом мире им было наплевать.

Я прошел мимо.

За следующим поворотом асфальтовой дорожки я увидел бассейн. Но не такой, какой здесь должен был быть. В нем не было воды, а в потрескавшемся кафельном полу проросли сорняки. Цементная площадка вокруг была покрыта коричневатым, выгоревшим на солнце мхом. Белый навес, который, должно быть, смотрелся довольно красиво в свое время, сорвался с креплений и теперь сварливо хлопал от ветра.

Под прямым углом к дому располагались гаражи, их двустворчатые ворота были заперты. Какой-то низкорослый парнишка в грязных фланелевых штанах, майке и шоферской фуражке сидел на солнцепеке, устроившись на бочке из-под машинного масла, и строгал деревяшку. Он бросил на меня хмурый взгляд.

– Дома есть кто? – поинтересовался я, нашаривая сигарету и закуривая.

Все это время он собирался с силами, чтобы ответить:

– Отвяжись от меня, приятель. Я занят.

– Как же, вижу, – сказал я, выпуская струйку дыма в его сторону. – Интересно было бы посмотреть, как ты отдыхаешь.

Он метко плюнул в ящик с прошлогодней геранью, которую никто не удосужился срезать на черенки, и продолжал строгать свою деревяшку. Для него я теперь превратился в часть ландшафта, до которого никому не было никакого дела.

Я сомневался, что смогу вытянуть из него полезные сведения, кроме того, было слишком жарко, чтобы тратить силы, поэтому я двинулся к дому, поднялся по широким ступеням и со всей силы нажал на кнопку звонка.

Дом был окутан кладбищенской тишиной. Пришлось долго ждать, прежде чем мне открыли. Я был не против подождать. Теперь я стоял в тени, да и сонная атмосфера этого места оказала на меня гипнотическое воздействие. Наверное, если бы я задержался здесь подольше, то тоже начал бы строгать деревяшку.

Дверь открылась, и некто, похожий на дворецкого, окинул меня таким взглядом, каким обычно смотришь на человека, вырвавшего тебя из приятного сна. Он был худой, высокий, с седыми волосами и вытянутым лицом, с близко посаженными желтоватыми глазами. На нем была полосатая черно-желтая куртка и черные брюки, выглядевшие так, словно он в них спал – наверное, он и спал, – сюртука не было, а рукава рубашки намекали на то, что стирка бы ей не повредила, но уж больно дело хлопотное.

– Да? – произнес он отстраненно и поднял брови.

– К мисс Кросби.

Я заметил, что он прячет в сложенной совком ладони зажженную сигарету.

– Мисс Кросби сейчас не принимает, – ответствовал он и начал закрывать дверь.

– Я ее старый друг. Меня она примет, – сказал я и выставил ногу вперед, чтобы дверь не захлопнулась. – Моя фамилия Маллой. Вы ей передайте, и сами увидите ее реакцию. Могу поспорить, она прикажет подать шампанское.

– Мисс Кросби нездорова, – произнес он бесцветным голосом, словно читая скверную роль в еще более скверной пьесе. – Она больше не принимает.

– Прямо как мисс Отис? [2]

Эти слова он пропустил мимо ушей.

– Я передам ей, что вы заходили. – Слуга начал закрывать дверь, но не заметил моей ноги и вздрогнул от удивления, когда понял, что дверь не затворяется.

– Кто за ней ухаживает? – спросил я, улыбаясь.

В его глазах отразилось недоумение. Жизнь его уже столько времени текла тихо и безмятежно, что он разучился справляться с чем-то из ряда вон выходящим.

– Медсестра Герни.

– В таком случае я хочу увидеть медсестру Герни, – заявил я и навалился на дверь.

Если его мышцы и были когда-нибудь крепкими, теперь они ослабли от отсутствия нагрузок, избытка сна и сигарет и частых походов в погреб. Перед моим напором дворецкий не устоял, словно юное деревцо перед бульдозером.

Я оказался в непомерно большом холле, на другом конце которого располагалась широкая лестница, поднимавшаяся на просторную полукруглую галерею, где находились жилые комнаты. Примерно на середине лестницы застыла одетая в белое фигура – медсестра.

– Все в порядке, Бенскин, – сказала она. – Я сама разберусь.

Высокий, тощий дворецкий, кажется, с радостью удалился. На прощание он бросил на меня короткий, полный недоумения взгляд, а затем по-кошачьи бесшумно пересек холл, прошел через длинный коридор и скрылся за обитой сукном дверью.

Медсестра спускалась по ступенькам не спеша, как будто сознавая, что на нее приятно смотреть, и ей это явно нравилось. Я и смотрел во все глаза. Она словно явилась из музыкальной комедии – от такой сестрички температура подскакивает каждый раз, когда ее видишь. Блондинка с алыми губами и голубыми тенями на веках, такая сексапильная штучка, настоящая симфония чувственных изгибов, такая же яркая, живая и жаркая, как пламя ацетиленовой горелки. Если ее когда-нибудь приставят ухаживать за мной, я проведу в постели остаток своих дней.

Вот она оказалась на расстоянии вытянутой руки от меня, и мне пришлось сделать изрядное усилие, чтобы не потянуть к ней руки.

По выражению ее глаз я догадался, что она сознает произведенное на меня впечатление, и мне показалось, что я заинтересовал ее не меньше, чем она меня. Длинным пальчиком с заостренным ногтем она заправила под шапочку выбившуюся кудряшку. Старательно выщипанная бровь удивленно поднялась. Тронутый алой помадой рот изогнулся в улыбке. Зеленовато-голубые глаза с накрашенными ресницами смотрели встревоженно и с надеждой.

– Я собирался повидаться с мисс Кросби, – сказал я. – Слышал, она нездорова.

– Так и есть. Боюсь, она настолько нездорова, что не принимает посетителей. – У медсестры оказалось глубокое контральто, от звука которого у меня завибрировало в позвоночнике.

– Как скверно, – сказал я и окинул быстрым взглядом ее ноги. У Бетти Грейбл [3] ноги, может, и получше, но не намного. – Я только что приехал в город. Я ее старинный приятель. Понятия не имел, что она так сильно больна.

– Она болеет уже несколько месяцев.

У меня сложилось впечатление, что беседа о хворях Морин Кросби не вполне соответствует нраву медсестры Герни. Это было всего лишь мое впечатление. Возможно, я ошибался, однако едва ли.