Испытание близнецов - Уэйс Маргарет. Страница 12

Тассельхоф помог Карамону подняться.

– Послушай, – спросил он через минуту, – как ты думаешь, сколько нам понадобится времени, чтобы добраться до Башни? Я...мне очень хочется пить, и, хотя я чувствую себя немного лучше с тех пор, как меня вывернуло наизнанку, в животе у меня как-то щекотно. А иногда там что-то скребет...

– Я не знаю, Тас, – честно признался Карамон. – Я ничего не вижу в темноте, не знаю, куда идти, и не представляю, как можно сделать в этой чаще хотя бы пару шагов и при этом ни на что не налететь и не выколоть себе глаза.

Шорох и поскрипывание вокруг внезапно возобновились, словно штормовой ветер принялся раскачивать огромные сучья, сталкивая их между собой с сухим треском. Карамон напрягся, Тассельхоф тревожно замер – деревья снова смыкаются вокруг них. Путники беспомощно озирались, хотя вокруг по-прежнему не было видно ни зги. Ветки осторожно ощупывали их в темноте, мертвые листья касались волос, нашептывая в уши странные, незнакомые слова. Дрожащая ладонь Карамона сомкнулась на рукоятке меча, хотя он прекрасно понимал, что никакое оружие ему не поможет. Внезапно, когда лес подступил совсем близко, шорох и треск снова прекратились. Вытянув руку, Карамон ощупал крепкие стволы слева и справа от себя. Он чувствовал, как деревья толпятся у него за спиной. Повинуясь внезапно пришедшей ему в голову догадке, гигант вытянул руку перед собой. Впереди никакой преграды не было.

– Держись ближе ко мне, Тас, – приказал он, и кендер на этот раз не стал с ним спорить. Первые же несколько шагов убедили обоих, что они идут по проходу, специально оставленному для них деревьями.

Поначалу кендер и Карамон двигались медленно, боясь запнуться об упавший сук или выступающий из земли корень и следя за тем, чтобы не запутаться в кустах или, чего доброго, не провалиться в какую-нибудь яму. Постепенно, однако, они поняли, что земля под их ногами – ровная и сухая, что никаких препятствий или ловушек здесь нет, равно как нет ни кустов, ни густого подлеска. Они не имели никакого представления о том, куда бредут. Вокруг было все так же темно, однако свернуть с тропы им бы не удалось, даже если б они и захотели. Деревья расступались перед ними и снова смыкались позади.

Жара в лесу стояла совершенно невыносимая. Здесь не было ни ветра, ни дождя, и жажда, позабытая на время за недавним страхом, снова вернулась, чтобы мучить их с удвоенной силой. Карамон, поминутно смахивая пот с глаз, удивлялся, откуда взялась эта странная жара. Казалось, тепло излучали сами стволы волшебных деревьев. Сейчас лес казался куда более живым, чем при прошлых встречах. За треском и скрипом ворочающихся во тьме стволов Карамон различал – или ему это только чудилось – шаги крадущихся хищников, хлопанье птичьих крыльев и плывущие низко над землей горящие глаза иных, не ведомых ему тварей.

Тем не менее мысль о том, что его снова окружают живые существа, не принесла Карамону никакой радости. Он чувствовал их гнев и ненависть, однако довольно скоро ему стало ясно, что эти чувства направлены совсем не против него. Они были обращены, на них же самих.

Затем ему послышалось пение птиц – совсем как в последний раз, когда он входил в чащу Вайретского леса. Звонкая и чистая трель жаворонка поднималась над высокими деревьями, над смертью и мраком. Карамон остановился, чтобы послушать ее, чувствуя, что глаза его защипало от слез.

В восточном небе ясный свет зари, Где только утро вечное царит, Согреет сердце, душу озарит, Тоску развеет, веру оживит.

И жаворонок ангелом любви Взмывает ввысь. Его благословил Тот ангел. Там, где свет в росе сверкает, Он тихо колыбель ветров качает.

Однако не успела отзвучать эта волшебная мелодия, как громкое карканье и резкие хлопки больших черных крыльев заставили Карамона поморщиться. В душе его зашевелились мрачные тени, а в ушах зазвучала другая музыка.

В восточном небе бледный свет зари Из тьмы и мрака ловко мастерит Приметы дня, что вновь во тьме растает, И песня птицы медленно стихает.

На крыльях ночи вороны летят, На западе власть мрака нарастает, И черные сердца стучат, стучат...

Сердца пернатых, что зари не знают.

– Что все это значит, Карамон? – спросил Тассельхоф с благоговейным трепетом в голосе, когда оба друга, ведомые чудовищными исполинами, тронулись дальше. Ответ на его вопрос пришел не от Карамона; в чаще звучали новые голоса – глубокие, печальные голоса сов и неясытей.

От лун зависима сезонов череда, А солнце отмеряет нам года, Копилка дней пустеет, и тогда Из тела дух уходит навсегда.

Но на полях лежит седой туман, Над крышей бойни – молний свет заблудший, И постепенно сходит день с ума, И солнца луч дрожит на тонких сучьях.

– Это значит, что магия вышла из-под контроля, – мрачно объяснил гигант своему другу. – Чья бы воля ни властвовала над этим лесом, этот человек буквально висит на волоске. – Он чуть заметно вздрогнул. – Интересно, что мы увидим, когда доберемся до Башни.

– Если доберемся, – поправил его кендер. – Откуда ты, например, знаешь, что эти страшные деревья не толкают нас к краю какого-нибудь высокого утеса?

Карамон остановился, тяжело дыша. Жара стала невыносимой, ему не хватало воздуха, а грубый костыль больно врезался в под мышку. Теперь, когда нагрузка на раненое колено стала меньше, сустав начал распухать и терять подвижность, а вся нога горела, как в огне. Карамон чувствовал, что сможет пройти еще совсем немного, но Тасу ничего не говорил. Его тоже несколько раз вырвало, и это ослабило действие отравленной дождевой воды, однако жажда сделалась совершенно нестерпимой. К тому же он действительно не знал, куда их ведут деревья.

Преодолевая сухость в горле, Карамон поднял голову и закричал:

– Пар-Салиан! Ответь мне! Откликнись, или я не пойду дальше! Ответь мне!

Деревья перед ним вдруг раздвинулись, сталкиваясь с громким стуком, а их скрюченные ветви заходили ходуном, словно при ураганном ветре, хотя ни единое дуновение не коснулось разгоряченного лица Карамона. Голоса птиц зазвучали все разом, и их песни, еще недавно столь понятные и различимые, смешались, превращаясь в жуткую какофонию, хотя гиганту и чудилась в этом пестром хоре какая-то дикая мелодия, наполнившая его душу страхом и недобрыми предчувствиями.

Даже кендер был слегка встревожен и подошел к Карамону поближе (на случай, если гиганту понадобится моральная поддержка), однако бывший гладиатор стоял твердо, решительно вглядываясь в беспросветный мрак и не обращая никакого внимания на царивший кругом хаос.

– Пар-Салиан!!! – крикнул он еще раз. И вдруг он услышал ответ – высокий, тонкий вопль.

От этого звука у Карамона мурашки побежали по спине. Пронзительный крик вспорол темноту, заставив его позабыть о жаре и заглушая скрип деревьев и птичий галдеж. Гиганту показалось, что в этом жутком вопле отразились весь ужас и боль умирающего мира, прозвучавшие как его предсмертный вопль.

– Клянусь всеми богами! – выдохнул Тассельхоф и вцепился в ладонь гиганта (чтобы тому было не так страшно). – Что это было?

Карамон не ответил. Он каким-то образом чувствовал, что гнев Вайретского леса нарастает, смешиваясь с угнетающим страхом и неизбывной печалью обреченного существа. Мощные стволы столпились за их спинами, словно торопя, понукая не медлить и идти вперед.

Далекий крик продолжался ровно столько времени, сколько может кричать живое существо; затем он прервался, словно для того, чтобы человек – если это был человек – мог набрать в легкие побольше воздуха для нового крика. Гигант старался не прислушиваться к этим звукам, но по лицу его текли капли холодного пота, а по спине бегали мурашки.

И все же он вышел вперед, а верный Тассельхоф старался не отставать.

По-прежнему никто из них не знал, идут ли они в нужном направлении и приближаются ли вообще к месту своего назначения, так как вокруг царил прежний мрак.

Они шли и шли, и каждый новый шаг для Карамона становился настоящей пыткой, несмотря на то что Тассельхоф помогал ему как мог. Непереносимая боль овладела всем его существом, вытеснив из сознания понятие о времени и чувство реальности. Гигант позабыл, зачем они здесь, и даже – куда и зачем идут. Только вперед, шаг за шагом, сквозь окружающую темноту, постепенно превращавшуюся в сумерки души и ума, – вот и все, о чем думал Карамон.