Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина. Страница 31
«Вот ты какая…» — словно бы говорил он ей.
«А ты? Ты такой?» — спрашивала она.
И медленно-медленно разомкнув взгляды, они снова возвращались к происходящему на противоположной стене.
Потом бродили до ночи по улицам, разговаривая и разговаривая почти без остановки, будто бы им по двадцать лет и совсем не было никогда войны. Лишь на мгновение запнувшись посреди рассказа о своей семье, Юбер вдруг обнаружил, что может наконец-то произносить их имена без желания казнить виноватых. Что ему хочется рассказывать о них, будто бы они и сейчас есть — как же их может не быть, когда они живут в нем? А еще его совсем не тревожила новая рана, не говоря уж о забытом старом переломе.
«Из тебя вышел бы заправский булочник, — прижимаясь к его локтю, теперь уже не оттого, что холодно, а оттого, что иначе не могла, фантазировала Аньес. — Боже, боже, я так и вижу тебя в муке и раскатывающим тесто! Розовощеким и с большими руками».
«В другой жизни, — отвечал он. — Там, где ты — была бы булочницей с жирком на боках и со светлой косынкой, чтобы волосы не падали. Как моя мать… она делала узел надо лбом».
«Я ничего не знаю о хлебе!»
«Там и знать нечего! Довольно помнить, что ни один булочник не должен печь булок дороже, чем в два денье[2], если это не пирожное в подарок. Но они не должны быть и дешевле, чем в обол[3], если это не эшоде[4]».
«Боже…» — в который уж раз сорвалось с ее губ, хотя Аньес и утверждала, что совсем не верит в Бога, пусть семья и воспитывала ее прилежной католичкой.
«Что? Древний статут парижских булочников! Отец любил эти глупости страшно».
И теперь уже она смотрела на него такими глазами, словно увидела в нем что-то новое, чего никогда не знала. Или словно он ответил ей на ее давешний вопрос.
«А ты? Ты такой?»
«Да, такой».
Но вместо того, чтобы сказать что-то вслух, она обхватила его локоть второй рукой и положила головку к нему на плечо. И они снова шли улицей города огней, в которой представлялись самим себе самыми яркими искрами. И казалось, что так легко игнорировать его глухую, тупую, изредка напоминающую о себе боль под ребрами от одной мысли, что булочной никогда не могло быть. А ее боли — резкой и дурной, заставляющей задыхаться при воспоминании о Доме с маяком, которого она больше, наверное, не увидит — будто не существовало. Будто бы Анри — утолял.
Они расстались глубоко за полночь.
И его часы до рассвета в пустой и словно не обжитой комнате, какими кажутся номера гостиниц или квартиры, которые часто меняют хозяев, не были больше окрашены горечью. С его груди сняли всю тяжесть света, и он мог спокойно спать.
Какое же это счастье — спать и не видеть снов!
Какое же счастье, быть в тишине и темноте!
Какое же счастье, что тем людям в кабаке Бернабе — не было за что!
Наверное, когда очень хочется верить хоть чему-нибудь, не поверить невозможно. К этому стремится вся человеческая сущность — верить. Если есть нужда довериться кому-то — презришь все, чему научила жизнь. К черту такую жизнь, в которой ни к чему не прислониться!
Тем больнее бывает обнаруживать шаткость опоры, уже хорошо приложившись затылком о пол.
— Господин подполковник, — отвлек его от размышлений шофер, — будут распоряжения к которому часу подавать машину обратно?
— После четырех пополудни, не ранее, — кивнул Юбер и выбрался из авто. Не позднее семи позвонит Аньес. Она никогда не звонит из редакции, вероятно, чтобы не быть застигнутой врасплох собственным шефом, о котором Анри так и не понимал — с ним ли она еще. Впрочем, именно этим вопросом он задавался наименее всего, едва ли не впервые по-настоящему позволив жизни идти своим чередом и расставлять все по местам. У него есть, по меньшей мере, несколько месяцев. Несколько месяцев, пока не восстановится здоровье. И этим временем определенно стоило воспользоваться, не растрачивая его на выяснение отношений с самой непостижимой женщиной изо всех виденных им.
В разборе бумаг прошла первая половина дня, довольно спокойная и без излишних неприятностей. Позднее он провел инструктаж во вверенном ему подразделении. В то, что его не касалось, он предпочитал и не лезть. Какой толк — соваться, к примеру, к операторам? Или, уж тем более, в архив. Значительная часть людей здесь видали не меньше его, точно так же пройдя и борьбу в Сопротивлении, и в составе сил Свободной Франции, и Индокитай. Но хватало и молодняка. Идеалистов, пришедших в дело, о котором имели мало понятия. Кто из них останется здесь уже после первого же вылета?
Впрочем, по негласному правилу в службу принимались исключительно люди, имевшие хоть небольшой опыт боевых действий. Юбер же считал, что просиживание штанов в Сайгоне у тех, кто и пороху там не нюхал на настоящей войне, едва ли считается опытом. А все туда же — в добровольцы.
Примерно так же к нему относился истинно горевший своим делом комендант форта — как к выскочке, которая сбежит при первом случае, однако в том было немало правды, и это стоило признать. Равно как и то, что он был никому не известной птицей, присланной от высшего руководства для проверки анкет и личных дел, прежде чем подписывать разрешения на службу. Потому без большого рвения, но с присущей ему ответственностью Юбер выполнял свои обязанности, предпочитая поменьше думать. Думать его приучили в шталаге, где нужно было выживать. Навык этот закрепила подпольная борьба в последующие годы. В армии же следовало действовать согласно приказу.
После обеда ему принесли несколько дел в плотных папках.
— Это для резолюции, — проговорил молоденький лейтенант, служивший у него в подчинении. — Все лица проверены, материалы приложены к заявлениям. Все с должным опытом работы в газетах или на телевидении, и предварительно одобрены, кроме одного — его оставили на ваше рассмотрение. Это женщина. Просится в Сайгон.
— Женщина? — удивился подполковник Юбер.
— Так точно. Тридцати лет, вдова члена довоенного правительства, с тридцать восьмого года в коммунистической партии, однако утверждает, что в данный момент связей с ней не имеет, в анкете указывает, что хочет служить во благо Франции там, где это нужно, и так, как это в ее силах.
— Смелое заявление для бабы, — подмигнул Юбер лейтенанту. — Оставьте, я посмотрю. Можете быть свободны.
— Слушаюсь, господин подполковник!
Молодой человек вышел из кабинета и Анри придвинул к себе папки. На нескольких верхних, что лежали ближе всего, пробежав глазами по анкетам и подтверждающим документам, а также по ответам на запросы в Комитет национальной обороны, он, не особенно сомневаясь, черкал положенное «Разрешить».
Четвертой сверху лежала папка с бумагами женщины, о которой его предупредили. Он сперва пробежал глазами по тексту, потом понял. Непоследовательно, как и всегда с ней. До самых настоящих судорог в виске. Задолбило так сильно, что он прижал к нему пальцы и с удивлением обнаружил, что ровным счетом ничего не произошло. Голова на месте. Дрожание отступило. Перед глазами фото Аньес.
И несколько имен, которых он не знал, но которые ей принадлежали. Одно из них — как у его матери. Раймонда. Раймонда Мари Аньес де Брольи, урожденная Леконт. Господи боже, Раймонда!
«Вот ты какая…»
«А ты? Ты такой?»
И замелькало.
Она у Риво в алом.
Звонок от газеты. Тоже она. Его ей раздобыли.
Их встреча в кафе. И снова оттенки красного.
Ее звонки, вырывающие его из мира, в котором ему так трудно дышать. Вот как сейчас — трудно. Юбер протянул руку к галстуку, расслабляя его. Вспомнилось, что под ребрами дурацкий осколок, который, разорвав плоть, чудом застрял в легком, но не достал до сердца.
Она говорила, у нее не выходит играть с ним.
А это что, если не игра? Для чего эти игры? Какой, к черту, Сайгон, когда она на стороне Вьетминя и отрицает пацифизм?
Анри приподнялся из кресла, потянувшись за графином с водой. В кабинете было холодно, и вода оттого казалась ледяной. На первом этаже тепла почти не ощущалось, и в окно задували ветра. А летом, наверное, будет жарко, как в аду — одна надежда, что спасет тень густых вязов во дворе. Несколько глотков провалились в желудок. Юбер перевел взгляд назад, на документы.