Поиск дорог (СИ) - Букия Оксана. Страница 115

Имеет ли он права снова просить о помощи? Услышат ли стихии его зов?

А зачем?

Даже если Аурино сказал правду и не он убил сестру, что это меняет? Его малышка мертва. Ему нет прощения. Он совершил роковую ошибку, не просчитав все возможности и стремления своих врагов. Поддался эмоциям и предал людей, которые доверились ему. И больше никого не осталось, ради кого стоило даже попытаться начать все заново. Ни друзей. Ни семьи. Ни его малышки. Златовласого ангела. Он — шакт без хьярта. Человек без сердца.

Димостэнис отвернулся от окна, отвергая этот мир. Он больше не желали видеть Таллу и ее холодных серебристых лучей.

Глава 47

Он плавал в океане боли. Это было все, что он мог сейчас чувствовать. Все последние сэты, когда дознаватели были с ним, он не позволял ей брать над собой вверх. Он не замечал раскаленного металла, хруста собственных костей, плетей, снимавших с него кожу. Он сбегал от боли в пустоту. Его возвращали. Раза за разом. Все повторялось вновь и вновь. По бесконечному кругу.

А потом все закончилось. Будто лопнула доселе сдерживающая его преграда и он провалился в серебристое нечто. Обрел себя. Нашел своей дом. Бренная оболочка в руках дознавателя была лишь тонкой связывающей нитью с этим миром. Но он больше не подчинялся ее чувствам.

Правда сейчас, когда он остался один, хотелось выть и орать, позволить себе то, что не позволял все предыдущие сэты.

Теплая ладонь легла на то место, где был хьярт. Чуть задержалась, спустилась на живот, он выгнулся, попытался отстраниться, убрать ее, но у него не получилось. Дим снова провалился в темноту.

Следующий раз, когда он стал чувствовать себя, боль как будто притупилась. Он попытался разлепить слипшиеся от крови ресницы. Застонал. Немилосердно горела щека.

— Дим, — тихое, как дуновение ветерка в тихий безоблачный день.

Золотые локоны, ореховые глаза, лицо в веснушках склоненное над ним. Он попытался улыбнуться. Она всегда будет с ним. Не та холодная и безразличная, чьи губы назвали его предателем, а родная и нежная, с теплыми ладонями. Он был пропитан ею, как когда-то силами стихий. Любовью к ней, воспоминаниями, она всегда будет владеть его чувствами, мыслями, даже снами. Даже такими безобразными как сейчас.

— Лала, — прошептал он.

— Милый мой, — она прислонилась к его щеке, на которой он не чувствовал боль.

— Больно, — пожаловался он ей, как всегда делясь с ней тем, что чувствовал. Только с ней одной.

— Я знаю, родной мой. Я пытаюсь помочь. Но всего слишком много. Почему он так с тобой? Чего он хотел добиться?

Дим облизал пересохшие губы. Говорить было тяжело. Но не говорить с ней он не мог.

— У меня есть кое-то, что перевернет весь уклад жизни в империи, — он едва слышно застонал, — императора больше не будет. Совета Пяти не будет.

— Да разве это стоит твоей жизни?! — вскричала Олайя, сквозь душившие ее рыдания.

— Это стоит твоей жизни, — попытался улыбнуться он. — Пока он не знает где документы, ты будешь в безопасности. Я не успел найти нашу дорогу, но защитить тебя смог.

Она закрыла лицо ладонями. Ее плечи беспомощно вздрагивали.

— Прости, — ее лицо исказило отчаяние, — я хотела уйти. Убежать, как только ты пришел во дворец. Я знала, что он использует меня как щит. Мне не дали даже выйти за ворота дворца. Я такая слабая! Я ничего не смога сделать, чтобы защитить тебя.

Димостэнис попытался поднять руку, прикоснуться. Успокоить.

— Нет, нельзя, — она опомнилась, аккуратно вернула его на место. — Тебе нельзя двигаться. Кости должны срастаться. В тебе очень много энергии. Я все поставила на место, а твое тело завершит процесс. Но тебе нельзя делать никаких движений. Немного еще потерпи.

Целительница аккуратно взяла его правую руку. Каждый палец, словно перебирая, ставя на место все, что было повреждено. Каждое ее действие отдавало болью.

— Поцеловать меня ты можешь?

Она склонилась над ним, дотронулась до губ, до кончика носа, до неповрежденной щеки, прошлась губами по глазам.

— Ты меня любишь?

Она оторвалась от него, всхлипнула.

— Не спрашивай меня об этом. Никогда не спрашивай! Ты должен просто знать это. И никогда не сомневаться.

— Хорошо не буду. Только ты не плачь.

— Не буду, — также покорно согласилась она. — Мы теперь всегда будем вместе. Я больше не отпущу тебя.

— Нет, — он слегка улыбнулся, — тебе туда еще рано.

— Глупый! — сердито воскликнула она. — В этом мире! Мы уже все придумали.

Это было невероятно. Среди всей этой грязи, крови, боли его златовласое видение обещало ему то, к чему он безнадежно стремился все последние ары. Быть с ней вместе.

— Обещаешь? — в этом безумии можно было говорить обо всем. Во снах все еще может сбыться.

— Обещаю. Но тебе надо спать. Тебе нужны будут силы на завтра.

— Хорошо, — только не сопротивляться и не спорить, чтобы не спугнуть.

Олайя снова взяла его правую руку чуть выше кисти и продолжила свои манипуляции. Ее заметно качнуло, она на мгновение прикрыла глаза.

— Лала, — прошептал он снова. — Иди ко мне.

Она выполнила его просьбу. Вновь склонилась над ним.

Только вот почему-то вопреки всем законам сновидения, он и здесь чувствовал убивающую его боль. Он не мог двинуться, не мог дотянуться до нее, не мог обнять, как он хотел, прижать к себе.

— Поцелуй меня. Как ты всегда это делала. Я хочу помнить только это. Я бы сам с удовольствием сделал. Боюсь, что сейчас не получится.

Ее губы были сладки, и даже соль слез не могла испортить их вкуса. Димостэнис снова почувствовал свежий ветер на своем лице, увидел зеркало озер, поддернутый дымкой энергий, прозрачные пузырьки, стремящиеся вверх и стайкой взмывающие на поверхность, едва заметные серебристые кораллы на самом дне. Ярх взмывающий в небо, и любимая женщина, доверчиво прижимающаяся к его груди. И везде голубые цветы. Их запах везде. Он даже проник в этот подвал, заполняя собой все, как и ее губы.

— Я хочу сказать тебе, — собирая последние силы, произнес он. Их почти не осталось. Пусть она говорила, что их еще много и что надо только отдохнуть. Здесь в его реальности он знал, что их нет, но он должен обязательно сказать ей. То чего не успел. Не сумел донести. То чего она так и не узнала. — Мой дар, моя сила, все мои способности ничего не имело значения, с тех пор как я встретил тебя. Ты — самое ценное и дорогое, что было у меня в жизни.

— Я знаю, — она всхлипнула, щеку обожгло болью, когда на нее упали слезы. Ее руки легли ему на виски, и Димостэнис провалился в сон. Другой, более глубокий, где больше не было никаких видений.

Он открыл глаза. Вновь вспомнился вчерашний сон, или бред, или видение. Золотистые волосы, скользящие по его лицу, склоненное над ним заплаканное лицо и тепло, которым она всегда могла согреть его. Даже, когда он почти умер, ее образ не оставлял его. Он не мог расстаться с ней, пока еще бьется сердце. Как же больно. И боль в его растерзанном теле не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось у него внутри.

Как он смог пережить эту ночь? Что будет дальше? На потеху, в назидание его протащат сквозь толпу, демонстрируя народу, что происходит с предателями? Аурино не успокоится, пока не доведет до конца весь свой дьявольский план. Слишком много усилий он вложил в этот спектакль, чтобы не выжать из этой ситуации все до последней капли. Что у него еще припасено для своего старого друга?

Дим застонал. Тело все так же горело в огне, и боль была адская. Он попытался пошевелить пальцами рук, чтобы понять, что с ним сделали. К его удивлению у него получилось. Было мучительно больно, но он сделал это. Правой руке досталось больше. Кусая губы, чтобы сдержать крик, он все же согнул пальцы. Цепляясь за лавку, на которой лежал, преодолевая боль и слабость Димостэнис сел. Задохнулся от этих действий, закашлялся, выплевывая кровь.

Как?! Как он смог сделать это? Неужели той силы, которая осталась в его теле, даже после того, как он выплеснул ее на поединок с Аурино, после того, как ему удалили хьярт, после этой жуткой ночи хватило на то, чтобы исцелять его? Это было невероятно, но это было так. Дим опустил голову, изучая себя. Сорвал с себя лоскуты рубахи. Шрам на груди начинался от самой грудины и заканчивался у последнего ребра. Темно-бордовый, воспаленный рубец. Странно, но это было единственное в его теле, что не болело. Вырезанное уже не может болеть.