Море Осколков: Полкороля. Полмира. Полвойны - Аберкромби Джо. Страница 17

Ярви фыркнул со смеху. Он изучал языки и обычаи большинства стран вокруг моря Осколков. Невежество питает страх, говорила мать Гундринг. Знание страх убивает. Когда ты познаешь чужой народ, то в итоге оказывается, что они такие же люди, как все.

– Шенды не любят чужеземцев, потому что мы вечно воровали их и увозили в рабство. А так они не более дикие, чем любой другой народ.

– Поэтому мне уже стало страшно, – негромко вставил Джойд, не спуская глаз с разматывающего кнут Тригга.

После полудня они гребли на восток с новым разрешением торговать и новым грузом на борту, но висели на них все те же старые цепи. Башня Служителей умалялась и таяла за кормой. К закату они укрылись в скалистой бухточке. Перед тем как уйти за пределы мира, Матерь Солнце разбросала золото по воде и разрисовала облака необыкновенными красками.

– Не нравится мне это небо! – Сумаэль забралась на мачту и, обхватив ногами рею, мрачно наблюдала за горизонтом. – Завтра мы должны остаться тут.

Шадикширрам отмахнулась от предостережений, как от мух.

– В этой лужице какие могут быть бури? А у меня чутье на добрую погоду. Идем дальше. – Она вышвырнула в море пустую бутыль и послала Анкрана за новой, не обращая внимания на то, как Сумаэль качает головой, глядя в небо.

Пока «Южный Ветер» покачивался на волнах, а моряки с охраной сгрудились на юте возле жаровни – покидать кости по-маленькой, какой-то раб тонким, ломаным голосом завел непристойную песню. Он забыл половину слов и вместо них мычал околесицу – зато под конец со всех сторон грохнул усталый смех и кулаки заходили по веслам в знак одобрения.

Потом вступил другой, низко и хрипло, но с зажигательной песней про Бейла Строителя, который на самом деле не строил ничего, только возводил горы трупов и в конце концов стал первым Верховным королем, неся огонь, меч и суровое слово всякому несогласному. Жестокие властители выглядят куда лучше, если смотреть на них из будущего, и вот к поющему присоединилось еще несколько голосов. Наконец, Бейл в жаркой битве вошел в Последнюю дверь, как и положено герою, и песня кончилась, как и положено песням, и в честь певца пронесся новый круг стука и топота.

– У кого еще есть песня? – выкрикнул кто-то.

И к удивлению всех и даже его собственному, вышло так, что песня нашлась у Ярви. Это была колыбельная, которую по ночам напевала мать, когда он, еще маленький, боялся спать в темноте. Он сам не знал, почему ему взбрела на ум именно эта песня, но его голос взлетел высоко и свободно, а потом устремился прочь от зловонного корабля, вдаль, к тем вещам, которые все эти люди давным-давно позабыли. Джойд сидел, раскрыв рот, и Ральф таращился во все глаза, и Ярви казалось, что он еще никогда не пел и вполовину так хорошо, как сейчас, сидя беспомощно на цепи, на этой гнилой посудине.

Когда он закончил, опустилась тишина. Лишь еле-еле поскрипывала обшивка, когда под кораблем проплывали неспешные волны, шуршал снастями ветер и вдали курлыкали чайки.

– Давай еще одну, – произнес кто-то.

И Ярви спел им еще одну, а потом еще, и еще одну после. Он пел о потерянной любви и любви обретенной, о высоких подвигах и низком предательстве. Балладу о Фроки, таком хладнокровном и невозмутимом, что уснул прямо посреди сражения. Напев об Ашенлир, такой остроглазой, что могла сосчитать все песчинки на морском берегу. Он пел о Хоральде Путешествующем Далеко, том, кто побил в корабельной гонке черкнокожего короля Дайбы и под конец заплыл так далеко, что упал с края света. Он пел об Ангульфе Копыто, Молоте Ванстера и никому не сказал, что тот был его прадедом.

Каждый раз, как он заканчивал петь, его просили еще – до тех пор, пока Отче Месяц не взошел над холмами и не истаял в ночи последний отзвук сказания о Берреге, о том, кто своей смертью положил начало служителям и защитил мир от колдовства.

– Прямо птичка с одним крылышком. – Ярви обернулся. Сверху вниз на него смотрела Шадикширрам, поправляя заколки в клубке волос. – Мило поет, а, Тригг?

Надсмотрщик сморкнулся и вытер глаза тыльной стороной ладони.

– Ничего подобного в жизни не слыхал. – Он так расчувствовался – аж задохся.

Мудрые терпеливо ждут своего часа, любила повторять мать Гундринг, но ни за что его не упустят. Поэтому Ярви поклонился и заговорил с Шадикширрам на ее родном наречии. Знал он его далеко не в совершенстве, но хороший служитель к любому сумеет обратиться как подобает.

– Большая честь, – сладкозвучно начал он, думая о том, как бы подсунуть ей в вино корень черного языка, – спеть для такой знаменитой предводительницы.

Она сузила глаза.

– Ты что – мешок с сюрпризами? – И швырнула ему почти пустую, недопитую бутыль, а потом пошла прочь, напевая настолько фальшиво, что Ярви едва узнал балладу о Фроки.

Если бы такое вино ему подали за отцовским столом на пиру, он бы плюнул им в харю рабу-подносильщику – а теперь это был лучший в его жизни вкус: вкус ягод, свободы и солнца. Делиться тем, что плескалось на дне, было мучительно больно, но широкая улыбка Ральфа, после того, как тот сделал глоток, вознаградила Ярви сполна.

Когда они стали укладываться спать, Ярви обнаружил, что другие рабы теперь посматривают на него по-другому. А может, они вообще только сейчас впервые на него посмотрели. Даже Сумаэль уставилась со своего места на шканцах: хмуро и задумчиво, точно он был итогом расчетов, который никак не сходился.

– Почему меня все разглядывают? – шепнул он Джойду.

– Им редко достается что-то хорошее. А ты им кое-что дал.

Ярви улыбнулся и под самый подбородок натянул облезлые шкуры. Ему ни за что не перерезать охрану кухонным ножом, но, возможно, боги вручили ему оружие посерьезнее. Пускай время сочилось сквозь пальцы – своими ему не удержать его в любом случае. Но пока придется терпеть. Стать терпеливым, как зима.

Однажды, в сильном гневе, его ударил отец. После мать отыскала Ярви и увидела, что он плачет. Бьют – глупцы, сказала тогда она. Мудрый человек дарит улыбки, наблюдает и учится.

А потом бьет.

Дикари

В детстве Ярви подарили небольшой кораблик из пробки. Кораблик прожил недолго – брат отобрал его и выбросил в море. Ярви лег тогда на камни на самом краю обрыва и смотрел, как корабликом забавлялись волны – крутили, швыряли, – пока тот не сгинул совсем.

И вот теперь Матерь Море сделала «Южный Ветер» точно такой же игрушкой.

Желудок Ярви подскакивал к кислому от рвоты рту, когда они взбирались на поднимающуюся из пучины водяную гору, а потом вываливался из задницы, когда судно падало на белопенное поле. Корабль трясло, он зарывался носом и рыскал, набирал воду, проваливался после каждого подъема глубже и глубже, пока черные валы не вздыбились до самого неба, и Ярви окончательно убедился в том, что перед ними разверзлись неведомые глубины, и все до одного в них потонут.

Ральф перестал повторять, что с ним бывало и хуже. Правда, Ярви уже и расслышать его не мог. Уже нельзя было различить – где гром с небес, а где ревут волны, трещит и воет деревянный корпус, стонут канаты, стенают люди.

Джойд перестал повторять, что небо светлеет. Больше нельзя было понять, где кончается хлещущее море и начинается хлещущий дождь. Вода и ветер жалили, как единое гневное облако, в котором Ярви едва различал ближнюю мачту – до тех пор, пока мрак бури не озарился вспышкой, в которой и корабль, и распластавшаяся на нем команда на миг застыли четкими черно-белыми изваяниями.

Джойд сражался с веслом, на отвердевшем, точеном лице бугрились мускулы. Ральф, с выпученными глазами, вносил в этот бой собственный вклад. Сумаэль вцепилась в то самое кольцо, к которому ее всегда приковывали на стоянках в порту, и визжала что-то, что из-за визга урагана никому не удавалось расслышать.

Шадикширрам сейчас прислушивалась к ней еще меньше обычного. Капитан стояла на шканцах, обвивая рукой мачту, словно пьяного собутыльника, и, хохоча, грозила небу обнаженным мечом и – когда Ярви сквозь рев разобрал слова – призывала шторм не жалеть и ударить сильнее.