Похититель всего (СИ) - Галиновский Александр. Страница 2

До этой минуты Энсадум был уверен, что увидит нечто совсем иное: дорожку, ведущую по склону вниз к самой воде или деревянный пирс. Пока же все здесь мало отличалось от того, что попадалось ему на глаза прежде.

Но хуже всего была тишина. В городе он привык слышать десятки звуков — даже ночью или на рассвете: цокот копыт и грохот колес по мостовой, крики разносчиков, скрип отворяемой где-то двери, отголоски пьяных песен, доносящиеся через улицу или две. Здесь же не было других звуков кроме монотонного скрежета весел в уключинах и плеска волн, словно в целом мире не осталось ничего, кроме тумана, реки и их лодки. Странное ощущение не покинуло Энсадума даже после того, как отыскав под слоем тряпок фонарь, шиван запалил его, а затем подвесил на специальный шток на носу лодки. Теперь за стеклом трепетал крохотный огонек, которого едва хватило бы, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

Чиркнула спичка и из полумрака выступила закутанная в мокрый плащ фигура. Секундой раньше Энсадум готов был поклясться, что на берегу никого не было.

Незнакомец сделал знак следовать за ним и, не говоря ни слова, принялся взбираться по склону.

Энсадум вернулся к лодке, чтобы взять саквояж. Минуту-другую размышлял, стоит ли захватить фонарь, однако рассудил, что тот будет только мешать. Промокшее одеяло тоже пришлось оставить.

Взобравшись на вершину склона, он огляделся. Рваные клочья тумана разметались низко, подобно знаменам поверженной армии; лежавшие повсюду валуны и камни поменьше казались остатками пожарища, а пепельно-серый цвет земли и неба только усиливал это впечатление. И по-прежнему: ни следа дорожки или жилища, хотя некоторые из лежавших неподалеку валунов размерами больше напоминали дом.

Огонек фонаря был в двадцати шагах впереди и продолжал удаляться. Энсадуму не оставалось ничего, кроме как двинуться следом.

***

Они шли настолько долго, что ему начало казаться: вот-вот, и появятся цепи мира, которыми земная твердь крепится к своду небес.

Впереди и в самом деле проступили некие тени. Они росли и удлинялись, словно разлитые по бумаге чернила, пока не превратились в нечто, что казалось ребрами гигантской грудной клетки. Словно кто-то выгнул их изнутри, отчего они встали почти вертикально.

Однажды он уже видел такие большие кости. Их привозили торговцы с юга, а те покупали у кочевников, находивших в пустыне целые города, обитатели которых по-прежнему не покидали своих жилищ: все, что от них осталось — это занесенные песком гигантские скелеты.

Однако это оказались вовсе не чьи-то останки. Приблизившись, Энсадум увидел развалины корабля. Поперечные балки-шпангоуты поднимались на высоту роста двух взрослых мужчин. У основания они крепились к продольному брусу киля словно настоящие ребра — к позвоночнику. Ему пришло в голову, что он смотрит на остатки древнего пиршества, будто насыщалась сама природа: ветер и колючий снег обглодали металл, а сырость и туман довершили начатое. Оставалось загадкой, каким образом судно подобного размера оказалось вдали от большой воды, да еще на таком расстоянии от берега? В порту он видел краны, способные поднять вес в десятки тонн, однако сомневался, чтобы нечто подобное использовалось здесь.

Коснувшись дерева, Энсадум отдернул руку: оно было холодным и твердым как камень.

Говорят, вы можете читать мысли?

Его нынешний спутник не проронил и этих нескольких слов. Единственным звуком, который Энсадум слышал, был шорох его плаща. Он уже начал жалеть, что и сам не одел что-то похожее: тогда ему не пришлось бы вздрагивать всякий раз, когда промокшая одежда липла к телу. Еще существовала надежда, что в месте, куда они направлялись, найдется разожженный очаг и кружка теплого питья. Энсадум подумал, что готов отдать все за полчаса в горячей ванной, хотя наверняка обрадовался бы и тазу с губкой.

***

За все время они остановились лишь однажды — когда Энсадуму понадобилось избавиться от камешка в обуви, но и тогда проводник не произнес ни слова. Теперь саквояж в его руке весил в два раза больше. Дождь то начинался, то прекращался, и даже в редкие минуты затишья в воздухе висела морось, сквозь которую было ничего не видать.

Господин, вы читали мои мысли?

Он едва не рассмеялся в ответ. На самом деле любой практик умел читать мысли не лучше какого-нибудь восточного нобиля, разбирающегося в сортах вина. Едва пригубив бокал, тот мог сказать, из какого сорта винограда оно сделано и даже то, на какой стороне склона произрастал виноградник.

Давно известно, что на сетчатке мертвеца сохраняется изображение последнего виденного им при жизни; или о воздействии различных ядов; или о том, что волосы и ногти непостижимым образом продолжают расти даже после смерти. А еще — о том, что могут рассказать костный и спинной мозг, околоплодная жидкость, тщательно собранный пот или слезы, флегма, слюна, черная и желтая желчь, моча, семя… кровь.

С таким набором инструментов он мог сойти за безумца, которому нравилось пытать и убивать людей. Пробирки и колбы, длинные ножи и совсем миниатюрные скальпели, иглы, крючки. Все, чем можно колоть, резать, протыкать. Одно орудие для того, чтобы проникнуть в спинной мозг, другое — чтобы забраться внутрь черепа — до самого мозга, не сделав при этом ни единого надреза. Длинные иголки, короткие. С загнутым кончиком, закрученные спиралью, прямые. Маленькая пила для костей. Большой тесак для мышц и хрящей. Щипцы, ножницы. Десяток лезвий: все пронумерованы и уложены — каждое в специальное отделение.

В Друнагане, где тела мертвецов было принято бальзамировать, похожими инструментами пользовались жрецы. Для начала извлекались и раскладывались по отдельным сосудам внутренние органы. Для каждого была определена емкость своего, особого цвета. Красный — для мозга, синий — для сердца, зеленый — для легких, желтый — для печени, черный — для почек, белый — для желудка. Затем на протяжении трех дней тело покойного коптили, поочередно сжигая перья, бумагу, прошлогодние листья. Орудия своего ремесла друнаганские жрецы носили на поясе словно знаки отличия. Делалось это еще для того, чтобы звоном предупреждать прохожих о приближении скорбной процессии, когда мумию усопшего, украшенную венками и гирляндами цветов, выносили из храма.

Помимо инструментов в сумке лежали другие принадлежности: медная горелка, масленка, деревянная чашка для смешивания порошков, весы, десяток склянок — пустых, но с необходимыми пометками. Позже он заполнит их все, закупорит, а пробки зальет воском — в точности, как предписано Процессом.

Внезапно ему вспомнилась деревянная рама на лодочном причале в самом начале пути. Такие рыбацкие жены используют для потрошения рыбы, только на этот раз на толстых цепях были подвешены куда более страшные трофеи: существа с подобиями человеческих лиц; с плавниками, которые заканчивались длинными, напоминающими кисти рук, отростками; чудовища без головы; без тела, состоящие из одних перекрученных жгутов…

Энсадум внутренне содрогнулся, поймав на себе взгляд одного из них: единственный уцелевший глаз того уставился на него с немым укором. Одни были совсем свежими, другие провисели под открытым небом не одну неделю, и их кожа высохла, обтянув тонкие кости. Позже он узнал, что некоторых из этих существ вынесло на берег во время паводка, попутно уничтожившего несколько жилых кварталов в городке вверх по течению, других поймали в свои сети рыбаки. И поступили, как поступали всякий раз, когда на свет появлялся трехногий щенок или слепой теленок: тут же проломили голову…

ГЛАВА 2. Между «А» и «Б»

Разрушение — так это назвали.

Разрушение.

Первыми перестали работать простые механизмы — часы, печатные машинки. Затем настал черед более сложных, вроде тех, которыми пользовались кураторы. Их инструменты хоть и казались чудесными, все же оставались устройствами, изготовленными руками человека.

Один за другим механизмы отказывались работать. Никто не знал, почему. Никто не мог сказать, сколько это продлится, и тем более — когда закончится. Менее чем за десять дней остановилось буквально все. Это напоминало умирание целого организма, когда один за другим гибнут внутренние органы, и жизнь в теле постепенно угасает. Единственная городская газета поспешила объявить о конце света — за день до того, как перестала существовать сама: типографские станки не напечатали больше ни строчки. После этого оставались лишь слухи: телеграф отключился еще раньше. Поезда остановились. Некоторые сошли с рельс или столкнулись друг с другом. Корабли дрейфовали в море, не в силах вернуться в порт, ведь навигационные приборы тоже были механическими.