Похититель всего (СИ) - Галиновский Александр. Страница 3

Как ни странно, погибли немногие. Были те, кто получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, а также те, кто оказался заперт в открытом море или глубоко под землей — в шахтах, откуда можно было выбраться лишь при помощи специального лифта. Другие пропали без вести и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

2

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, еще никогда Энсадум не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломанных линий, и ни одной прямой — сплошные углы без закруглений и переходов. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое на фоне серого неба здание выглядело угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его, и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом — так, словно кто-то переходил из комнаты в комнату с зажженной свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Минуту-другую ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

***

Когда Энсадуму исполнилось шесть, практик явился к ним домой. Это было в день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, он заболел еще до рождения самого Энсадума, но со временем все становилось только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывали его неимоверно худое, сгорбленное тело на каталке во двор — подышать свежим воздухом. В такие минуты Энсадум предпочитал держаться подальше, однако теперь ему не приходилось этого делать. Несколько последних месяцев брат не покидал комнату, и это стало настоящим испытанием. Когда он не кричал от нестерпимой боли в деформированных конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал — даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственный, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не читалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился прикрыть плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров — молчаливое воинство в борьбе с недугом. Но главным был запах — и он тоже отличался от запахов дома. В остальном доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно — дымом и золой из камина. Но в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его пальцы были судорожно сжаты на ободах колес кресла-каталки, голова лежала на плече. Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, больше похожие на птичьи лапы, до невозможности раздутые колени. Хватало мимолетного взгляда, чтобы понять: брату не становится лучше.

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или же каким-то иным способом выдал свое присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашел проведать его и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочел выражение на лице Энсадума…

Боль исказила черты брата. По его телу пробежала волна судороги, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в ободы колес каталки.

Чьи-то руки грубо оттолкнули Энсадума от двери, и в следующую секунду в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все еще мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел, это мать, баюкающая брата на коленях…

***

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочередно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донесся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролетами выше, Энсадум наблюдал, как он поднимается по ступеням. Снаружи шел дождь, и его насквозь промокший плащ волочился по самому полу, оставляя на досках хорошо заметный влажный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потертый саквояж. Энсадум готов был на все, лишь бы узнать, что находится внутри.

Не удивительно, что в жизни практик был не похож на тот образ, что так упорно рисовало ему мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрепанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза были скрыты линзами темных очков, и от этого их взгляд казался еще более пронзительным. На руках были перчатки: они могли скрывать покрытую язвами кожу, или ожоги, или нанесенные самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружен иголкой и ниткой. Игла была изогнутой как рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желал попытаться пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу.

Нет, невозможно…

***

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь за тем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчетливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застежек, и главное — тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим — характерным звуком, будто кто-то тянет остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

ГЛАВА 3. И пару слов напоследок

Дверь ему открыл слуга.

Войдя, он оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева вверх уходили две полутемные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, он шел впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало — даже они не могли рассеять царящего вокруг пыльного полумрака.