Похититель всего (СИ) - Галиновский Александр. Страница 4

Внутри было почти так же холодно, как и снаружи, и Энсадум невольно подумал, что содержать такой дом неимоверно дорого: понадобились бы сотни свечей, чтобы осветить каждый угол, а также топливо для печей и каминов.

В доме пахло сыростью, старыми вещами, чем-то незнакомым. Запах был терпким, горьким и напоминал аромат полыни. Во время встреч с кураторами Энсадуму приходилось вдыхать разные запахи: приятные и не очень. Кураторы постоянно экспериментировал: сжигали травы, растворяли в кислоте волосы, кости, ногти, замораживали кожу и плоть, воспламеняли жир — животных и человеческий, испаряли кровь, мочу и слюну, иногда по отдельности, иногда смешивая вместе, чтобы понаблюдать, как внутри прозрачных трубок струится новая субстанция. Энсадум постарался, чтобы этот новый запах остался у него в памяти. Некоторые люди коллекционируют запахи и впечатления, как это делают те, кто собирает произведения искусства. У одних они связаны с воспоминаниями о давно ушедших днях, другие — наоборот, ищут свежих впечатлений. Трудно сказать, к какой категории принадлежал Энсадум. Наверное, к той, что считает, будто знакомые запахи делают мир более обустроенным, упорядоченным и предсказуемым. Одним словом — безопасным.

Проходя по коридорам дома, Энсадум обращал внимание на двери. Большинство были закрыты и наверняка заперты, но те, которые оказались приоткрытыми, предваряли лишь пустые комнаты, за которыми не угадывалось никаких очертаний — мебели, предметов, прочего. Они представлялись отверстыми пещерами, темными норами, в которых таится что-нибудь страшное.

Тикали часы, под ногами постанывал пол.

Все это были звуки безжизненного дома, белый шум подводного мира. С того момента, как Энсадум переступил порог, он чувствовал, будто погружается в океанские глубины — стены подступают со всех сторон, потолок с каждой минутой нависает все ниже…

В конце концов слуга толкнул перед ним одну из дверей, и та распахнулась с оглушительным скрипом.

Комната была обставлена разрозненными предметами. Одна деталь обстановки не подходила к другой. Складывалось впечатление, что мебель просто снесли отовсюду в доме, нимало не заботясь о соответствии стилей или хотя бы наполнении: например, в углу стояло аж целых два трюмо, а у стены выстроился ряд совершенно ненужных там стульев с высокими спинками. По потертой во многих местах обивке было видно, что некоторыми из них давно и активно пользовались, другие же были совсем новыми. Единственное, что роднило совершенно разные предметы, было обилие пыли. Пыль лежала повсюду, витала в воздухе. Стоило сделать шаг и ступить на мягкий ворс ковра, как в воздух поднялось хорошо заметное облачко.

Шторы были задернуты. Единственное зеркало в комнате, бывшее частью туалетного столика, оказалось занавешено плотной тканью. Наверняка, причиной этого было некое суеверие, смысла которого Энсадум не знал и не понимал. Впрочем, у него имелись свои причины не смотреться сейчас в зеркало. У него всегда были темные волосы, из-за которых и без того бледное лицо казалось еще бледнее. А теперь, после нескольких часов, проведенных на холоде, оно наверняка превратилось в маску смерти, способную напугать кого угодно. Влажная одежда висела на нем мешком — что там под ней, уж не кости ли? Поймав внимательный взгляд слуги, Энсадум откинул со лба локон влажных волос.

И когда они успели так отрасти?

О ногах даже думать не стоило. Казалось, его обувь не чистили целый год, настолько она была грязной. Понимая, что он уже преодолел половину дома с грязными ногами, Энсадум все же переминался с ноги на ногу. К счастью, слуга оказался не столь щепетильным, чтобы заставить гостя снять обувь еще у порога. Или же просто не заметил, в каком она состоянии.

— Сюда, — сказал он, — Пожалуйста. Походите.

В комнате горело полдюжины свечей, в том числе несколько ароматических. От них поднимался аромат ладана, призванный скрыть тяжелый запах смерти. Возле кровати был поставлен лишний стул. Рядом водрузили наполненный водою таз, с края которого свешивалась пара тряпиц.

Было видно, что его ждали. Это само по себе было хорошим знаком, ведь встречались случаи, когда родственники усопших тайком хоронили или прятали тела родных им людей, надеясь, что кураторы не узнают. Но они узнавали, всегда. И посылали практиков сделать свою работу.

Водрузив ношу на столик рядом, Энсадум раздвинул стальные челюсти саквояжа. Слуга остался у входа. Глядя на него, Энсадум не обнаружил привычного в таких случаях волнения. Обычно люди с куда меньшим спокойствием воспринимали происходящее, а большинство и вовсе предпочитали оказаться в этот момент где-нибудь подальше. Что ж, решил Энсадум, он здесь для того, чтобы сделать свою работу.

Мертвец был прямо перед ним.

Лежал на кровати, прямой как стрела — руки вытянуты вдоль тела, угловатый подбородок смотрит вперед. С ходу было сложно определить возраст: мужчина в возрасте, но сохранивший толику былой красоты, ставшей особенно заметной после смерти: черты лица заострились, под глазами и у краев губ пролегли глубокие тени. Издали могло показаться, что перед ним не тело человека, который еще недавно жил и дышал, а вырезанная из мрамора статуя. И надо сказать, скульптор поработал на славу, придав этому лицу величественное и отрешенное выражение.

Одет он был в штаны из мягкой ткани и рубашку свободного кроя. Наверняка, его переодели уже после смерти. Энсадум обратил внимание, как небрежно сидит одежда. На пальце поблескивал перстень с драгоценным камнем — единственная яркая деталь гардероба. Что-то неестественное было во всем этом. Для Энсадума ношение украшений всегда было связано с тщеславием, но какое тщеславие может быть у мертвеца?

В этот момент, приподняв голову покойного, Энсадум обнаружил бурый след, пересекающий его шею под подбородком. Был лишь единственный способ умереть, способный оставить подобный след.

Повешение.

На то, что это именно повешение, а не удушение, указывал тот факт, что след от веревки был незамкнут на затылке — если бы несчастному накинули петлю на шею сзади, отметина располагалась бы вкруговую.

Значит, все же самоубийство.

Энсадум мог бы припомнить дюжину случаев, когда практики узнавали об убийстве, но было уже слишком поздно. Некоторые убийцы предпочитали избавиться от любого свидетеля, ведь рано или поздно воспоминания стали бы достоянием кураторов, и тогда все узнали бы об их злодеянии.

Поэтому логичным было не допустить такой возможности: тела сжигали, засыпали известью, пытались растворить в химикатах, даже топили в водоемах с хищными рыбами, которые были способны очистить скелет взрослого человека до костей за какие-то считанные секунды, а иногда из них выкачивали кровь, но чаще шли по наименее сложному пути — и убивали самого практика. Это тоже хорошо, если некому будет забрать кровь жертвы.

Работать пришлось долго. Взяв из саквояжа очередной инструмент, Энсадум тщательно осматривал его, протирал, если это было нужно, а после использования клал на тряпицу рядом. Вскоре ткань, на которой высилась горка хирургической стали, потемнела от влаги.

В последнюю очередь Энсадум извлек из саквояжа насос. Почти такие же используют для прямого переливания крови, разница лишь в том, что этот не имеет второго раструба. Вся кровь, которую удастся собрать, останется в емкости, а не перекачивается снова в вены. По мнению Энсадума, работу которого часто путали с работой врача, эта разница была чем-то большим, чем просто конструкционным расхождением. В конце концов именно это и отличало его от любого из эскулапов: кровь мертвого останется в банке, и послужит иным целям.

Кровь уже начала свертываться. Энсадум качнул насос, и несколько ее сгустков упали на дно емкости с отчетливым звуком. Он качнул повторно. На этот раз из раструба потекла кровь — темная и густая словно сироп. Емкость стала наполняться.

— Это все еще он, верно?

Энсадум вздрогнул от неожиданности.

Сначала он не понял вопроса, но, проследив за взглядом слуги, догадался, что тот имел в виду.