Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип. Страница 53

— Я тут слышал, у вас еще одна развеселая идея, — сказал я в трубку.

Ответ был спокойным, ироничным, а его голос — моим голосом, мягким и сдержанным.

— Одна из ваших, — сказал он.

— А ну-ка, повторите.

— Идея ваша, — сказал он, и я бросил трубку.

Но не успел я закончить разговор, как телефон зазвонил снова.

— Пусть себе трезвонит, — сказал я ей.

— Ладно, это всё, — сказала она. — Теперь уже всё.

— Вот-вот. Пусть себе трезвонит.

Путь обратно, к креслу у письменного стола, был долгим странствием, полным соблазнов, изобилующим воззваниями к низменным инстинктам — мол, давай поосторожнее, будь благоразумен; на этом коротком отрезке пути соединилось и уместилось так много до судорог острых конфликтов, что получилось нечто вроде сгустка всей моей жизни с момента полового созревания. Отстранившись на максимальную — насколько позволяло помещение — дистанцию от нашего внезапного безрассудного союза, я сказал:

— Давайте ненадолго оставим вопрос о том, кто вы такая. Но кто этот фигляр, который разгуливает, притворяясь мной? — Я поднял палец — дескать, не прикасайтесь к телефону (он все еще надрывался). — Сосредоточьтесь на моем вопросе. Отвечайте: кто он?

— Мой пациент. Я же вам говорила.

— Тоже вранье.

— Не может все быть сплошным враньем. Не говорите так. От этого слова лучше никому не будет. Вы защищаетесь от правды, называя враньем все, во что не хотите верить. Про все, что для вас как-то чересчур, вы говорите: «Вранье». Но, мистер Рот, это же отрицание всего, из чего состоит жизнь! То, что для вас вранье, для меня — моя жизнь, будь она проклята! Этот телефон — не вранье! — И она подняла трубку и зарыдала: — Не приду! Все кончено! Я не вернусь! — Но то, что она услышала в трубке, заставило негодующую кровь, от которой ее щеки распухли, хлынуть в противоположном направлении, уйти в пятки, словно Беду перевернули вверх тормашками, а выражение «песочные часы» было не просто метафорическим описанием ее фигуры. Кроткая, как овечка, она протянула трубку мне. — Полиция, — сказала она с ужасом, выговорив «полиция» так, как, должно быть, раньше пациенты, только что узнавшие о своих шансах, повторяли в ее присутствии слово «терминальный», услышанное от онколога. — Не надо, — взмолилась она, обращаясь ко мне, — он этого не переживет!

Иерусалимская полиция откликнулась на мой звонок. Ну да, поскольку сборщики камней ушли, теперь меня соединили с полицией — а может, раньше все линии действительно были заняты, хотя в это мне по-прежнему верилось мало. Я описал полицейским то, что видел из своего окна. Они попросили описать, что происходит там сейчас. Я сказал им, что на улице безлюдно. Они спросили, как меня зовут, и я назвался. Продиктовал им номер своего американского паспорта. И не стал добавлять, что некто с дубликатом моего паспорта — фальшивкой, скопированной с моего паспорта — в этот самый момент в отеле «Царь Давид» планирует похищение и пытки сына Джона Демьянюка. Пусть попробует, подумал я. Если она не врет, если он решился, подобно своему антикумиру Джонатану Полларду, любой ценой сделаться спасителем евреев — или если даже у него чисто личные мотивы, если он просто намерен сыграть главную роль в моей жизни, словно тот субъект, стрелявший в Рейгана, чтобы изумить Джоди Фостер, — пусть фантазии развиваются самым грандиозным образом без моего вмешательства, на сей раз препятствовать Пипику не надо: пусть перейдет не только те границы дозволенного, которые установлены мной, пусть столкнется лоб в лоб с иерусалимской полицией. Я и сам не смог бы подстроить еще более сладостную развязку этой глупой, пустопорожней драмы. Не пройдет и двух минут, как его застукают при этой попытке обрести историческое значение, и с Мойше Пипиком будет покончено.

Пока я висел в десятке сантиметров над ней, беседуя с полицейскими, она лежала, прикрыв глаза, защищая свой бюст скрещенными руками. И сохраняла эту позу, замерев как мумия, пока я шел к окну и снова усаживался в кресло; взглянув на кровать, я подумал, что она, похоже, ждет, пока за ней приедут из похоронного бюро. Мне вспомнилась моя первая жена, которая лет двадцать назад, примерно в возрасте Беды, погибла в автокатастрофе в Нью-Йорке. Наш неудачный брак, продлившийся три года, начался с того, что в финале нашего знойного романа она подделала тест на беременность и пригрозила самоубийством, если я на ней не женюсь. Даже через шесть лет после того, как я вопреки ее воле прекратил супружеские отношения, она, сколько я ни добивался, не соглашалась на развод, а когда в 1968-м она внезапно погибла, я бродил по Центральному парку, где ее настигла катастрофа, и мысленно декламировал чертовски уместное двустишие Джона Драйдена, вот это: «Сей камень — над моей возлюбленной женой! Ей там — мне здесь покой!»^[42]

Беда была выше нее сантиметров на пятнадцать, а по сложению — внушительнее в гораздо более интересном смысле, но видя, как она упокоилась, словно бы перед погребением, я поразился ее расовому сходству со скандинавской, северной красотой моей давно умершей врагини. А если та восстала из гроба, чтобы отомстить… а если на самом деле заговором руководит она, если это она выдрессировала и загримировала Пипика, обучила его моим ужимкам и моей манере речи… спланировала все изощренные нюансы кражи моей личности с той же дьявольской решимостью, с которой преподнесла аптекарю на Второй авеню подложную пробу мочи… Вот какие мысли копошились в полусонном мозгу человека, который урывками дремал, но все еще пытался бодрствовать. Женщина в черном платье, распростертая на кровати, — не в большей мере призрак моей первой жены, чем Пипик — мой призрак, но все равно какой-то морок, искажающий реальность, постепенно заволакивал туманом мой разум, а я сопротивлялся, но лишь изредка, когда удавалось мобилизовать все ресурсы интеллекта. Казалось, я одурманен передозировкой непостижимых происшествий и, после круглых суток без сна, веду бой с тенью — не слишком проворно пытаюсь подчинить себе свое тускло мерцающее, гаснущее сознание.

— Ванда Джейн «Беда» Поссесски. Откройте глаза, Ванда Джейн, и скажите мне правду. Пора.

— Вы уезжаете?

— Откройте глаза.

— Засуньте меня в свой чемодан и возьмите с собой, — застонала она. — Вытащите меня отсюда.

— Кто вы?

— Да, знаете ли, — сказала она устало, не открывая глаз, — я просто шикса полоумная. Это ж не новость.

Я ждал, что еще она скажет. Она повторила вполне серьезно:

— Возьмите меня с собой, Филип Рот.

Да, это моя первая жена. Меня надо спасать, тебе надо меня спасти. Сил моих больше нет, это из-за тебя. Я шикса полоумная. Возьми меня с собой.

На сей раз мы проспали не несколько минут, а намного больше, она на кровати, я — в кресле, спал, а сам спорил, как в прежние времена, с воскресшей женой. «Если уж ты восстала из гроба, неужели тебе обязательно надо вопить о своем нравственном превосходстве надо мной — аморальным типом? Неужели даже там ты думаешь только об алиментах? Откуда эти вечные притязания на мои доходы? С чего ты вообще взяла, что кто-то обязан отдавать тебе свою жизнь?»

Затем меня снова высадили на берег в осязаемый мир, где не было ее, и я снова воссоединился со своей плотью и плотью Ванды Джейн в сказке о существовании в материальном мире.

— Проснитесь.

— А, да… Тут я.

— Полоумная — в каком смысле?

— В каком-каком… Из-за родни, — она открыла глаза. — Быдло. Пили пиво. Дрались. Придурочные. — И проговорила, как во сне: — Они мне не нравились.

И ей тоже. Она их ненавидела. Я был последним стоящим шансом. Возьми меня с собой, я беременна, это твой долг.

— Воспитана в католической вере, — сказал я.

Она приподнялась на локтях и мелодраматично заморгала.

— Боже мой, — спросила она, — вы — который из Филипов?

— Единственный.

— Рискнете поставить на это свой миллион?

— Я хочу знать, кто вы. Я хочу наконец-то узнать, что происходит — хочу знать правду!

— Отец — поляк, — безмятежно сказала она, отбарабанивая факты, — мать — ирландка, ирландская бабушка — просто зашибись, католические школы, церковь лет до двенадцати, наверно.