Операция «Шейлок». Признание (СИ) - Рот Филип. Страница 52

Я не хотел эту искусительницу, а хотел, чтобы мне было десять лет; пусть я всегда был решительным противником ностальгии, мне захотелось сделаться десятилетним мальчиком и вернуться в свой квартал, во времена, когда жизнь еще не была движением вслепую и вовне, а все еще походила на бейсбол, где снова попадаешь в «домик», вернуться во времена, когда чувственное земное начало, заложенное во всех женщинах, кроме моей мамы, еще не манило к нему приобщиться.

— Мистер Рот, он ждет отмашки от Меира Кахане. Они это сделают. Кто-то должен их остановить!

— Зачем вы это принесли? — сказал я, сердито сунув желтую звезду ей под нос.

— Я же вам сказала. Ему это дал Валенса. В Гданьске. Филип разрыдался. Теперь он носит ее под рубашкой.

— Правду! Правду! Почему в три часа ночи вы приперлись ко мне с этой звездой и с этой байкой? Как вы вообще смогли сюда попасть? Как вас пропустил портье внизу? Как вы пересекли Иерусалим в этот час, несмотря на все опасности да еще в этом долбаном костюме Иезавели? Город клокочет от ненависти, назревает страшное кровопролитие, ситуация и так кошмарная, а вы… вы только сами посмотрите, в каком виде он вас сюда прислал! Сами посмотрите, как он нарядил вас в этот прикид фам фаталь из бондианы! У этого типа сутенерские инстинкты! Не только чокнутые арабы… чокнутая компашка благочестивых евреев — и то могла бы забить вас камнями за это платье!

— Но они собираются похитить сына Демьянюка и возвращать его кусками, пока Демьянюк не признается! В эту самую минуту они пишут признание Демьянюка. Говорят Филипу: «Эй, писатель, пиши как следует!» Пальцы с ног по одному, пальцы с рук по одному, глаза по одному: пока отец не скажет правду, они будут пытать сына. Религиозные, в кипах, а говорят такое — вы бы их только слышали, а Филип сидит там и сочиняет признание! Кахане! Филип — противник Кахане, называет его дикарем, а теперь сидит там и дожидается звонка дикаря-фанатика, которого ненавидит больше всех на свете!

— Отвечайте мне, пожалуйста, правдиво. Зачем он прислал вас сюда в этом платье? С этой звездой? Откуда вообще берутся такие, как он? Вам не надоело увиливать?

— Я сбежала! Я ему сказала: «Не могу больше слушать. Не могу смотреть, как ты все разрушаешь!» Я от них сбежала!

— Ко мне.

— Вы должны вернуть ему чек!

— Чек я потерял. Нет у меня этого чека. Я уже ему сказал. Несчастливая случайность. Подружка вашего дружка определенно должна это понять. Чека больше нет.

— Но он потому и обезумел, что вы присвоили эти деньги! Зачем вы взяли деньги у Смайлсбургера — знали ведь, что они предназначены не вам?!

Я сунул ей матерчатую звезду:

— Забирайте это и проваливайте.

— А как же сын Демьянюка?

— Мисс, я родился у Бесс и Германа Рот в ньюаркской больнице «Бет Исраэль» не для того, чтобы защищать сына этого Демьянюка.

— Тогда защитите Филипа!

— Это я и делаю.

— Но он это затеял, чтобы доказать вам, что действительно делает свое дело. От восторга перед вами он спятил. Вы его кумир, как-никак!

— Я вас умоляю: человек с таким членом не нуждается в кумирах типа меня. Чтобы показать его мне, он весьма любезно заглянул в мой номер. Он вам не говорил? Комплексами он не страдает, верно?

— Нет, — пробормотала она, — только не это. — И тут сдалась, зарыдала, присела на краешек кровати.

— Еще чего, — сказал я. — Вы… э-э-э… вы оба, что же, посменно тут вздумали… Встаньте и уходите.

Но она так жалостно рыдала, что мне оставалось лишь снова усесться в мягкое кресло у окна и оставаться там, пока она не прольет все слезы на мою подушку. Рыдая, она стискивала в кулаке матерчатую звезду и тем пробуждала во мне гнев и отвращение.

Арабы в масках исчезли. Похоже, я родился на свет и не для того, чтобы их остановить.

Когда мне стало вконец невыносимо смотреть на Беду с звездой в кулаке, я подошел к кровати и вырвал звезду из ее рук, а потом засунул в чемодан со своими вещами. Звезда до сих пор у меня. Я смотрю на нее сейчас, когда пишу эти строки.

— Это имплант, — сказала она.

— «Это»? Вы о чем?

— Он у него не свой. Это имплант из пластмассы.

— Да-а? Расскажите поподробнее.

— У него все удалили. Ему было невыносимо думать, что он всего этого лишился. И он сделал операцию. Там внутри пластмассовые стержни. Внутри пениса — имплант пениса. Почему вы смеетесь? Как вы можете смеяться? Вы смеетесь над мучительными страданиями другого человека!

— Ничего подобного — я смеюсь над всем этим враньем. Польша, Валенса, Кахане, даже раковая опухоль — вранье, и сын Демьянюка — вранье. И этот хрен моржовый, которым он так гордится: колитесь, в какой амстердамской лавке технических чудес вы вдвоем нашли этот дурацкий прикольчик? У вас свое ревю «Ад раскрылся»^[41], в главных ролях — госпожа Поссесски и господин Пипик, шаловливая парочка, ни минуты без гэга, ну кто тут не засмеется? С хреном, должен признать, придумано превосходно, но мой самый любимый момент — поляки на вокзале в Варшаве, восторженно приветствующие возвращение евреев. Диаспоризм! Диаспоризм — сюжет для фильма братьев Маркс: Граучо продает евреев канцлеру Колю! Я прожил одиннадцать лет в Лондоне — не в фанатичной, захолустной, покорной Папе Римскому Польше, а в цивилизованной, секуляризованной, искушенной в мирских делах Англии. Когда первые сто тысяч евреев прикатят на вокзал Ватерлоо со всеми своими пожитками, я страшно хочу оказаться там и все это увидеть. Пригласите меня, ладно? Когда первые сто тысяч эвакуированных диаспористов добровольно уступят многострадальным палестинцам свою преступную сионистскую отчизну и высадятся на зеленых лугах прекрасной Англии, я хочу увидеть собственными глазами делегацию английских гойим с бокалами шампанского, которая ждет их на платформе, чтобы торжественно встретить: «Они прибыли! Евреев стало больше! Как славно!» Нет, по моим ощущениям, англичане предпочли бы, чтобы евреев было меньше, как можно меньше. Диаспоризм, моя дорогая, сильно недооценивает накал антипатии. Но для члена-учредителя ААС это вряд ли новость. Отец-основатель диаспоризма едва не выманил у несчастного старика Смайлсбургера миллион зеленых… Правда, по-моему, у Смайлсбургера тоже не все дома.

— Пусть мистер Смайлсбургер сам решает, — парировала она, моментально надувшись, словно ребенок, чей хитрый план сорвался, — что делать со своими деньгами!

— Тогда скажите мистеру Смайлсбургеру, чтобы он аннулировал чек, почему нет? Идите и сыграйте перед ним роль женщины-заступницы. Здесь этот приемчик бесполезен, так что идите к нему, попробуйте его обработать. Скажите ему, что он отдал чек не тому Филипу Роту.

— Сил моих больше нет, — застонала Беда Поссесски, — сил моих больше нет. — Она схватила телефонную трубку (телефон стоял на металлическом столике, втиснутом между стеной и спинкой кровати) и попросила телефонистку отеля соединить ее с «Царем Давидом». Все дороги ведут назад к нему. Я слишком поздно сообразил, что лучше было бы вырвать у нее трубку. Вдобавок ко всем прочим факторам, мешавшим мне думать, на меня влияло присутствие ее чувственности, угнездившейся тут же рядышком, на кровати.

— Это я, — сказала она, когда соединение было установлено. — С ним… Да… В его номере!.. Нет!.. Нет! Только не с ними!.. Я больше не могу, Фил. Черт подери, я дошла до точки. Кахане — сумасшедший, ты сам так говорил, не я… Нет!!! Сил моих больше нет, Филип, я вот-вот погибну! — И вложила трубку в мою руку. — Остановите его! Вы обязаны его остановить!

Поскольку телефонная розетка почему-то находилась на стене напротив двери, провод пришлось протянуть поперек кровати и, чтобы что-то сказать в трубку, я поневоле перегнулся, нависая прямо над Бедой. Пожалуй, только поэтому я и сказал в трубку какие-то слова. Другого резона не было и быть не могло. Всякий, кто подглядывал бы за нами в огромное окно номера, должен был прийти к выводу, что теперь мы с ней повязаны одним заговором. «Со-седство» и «со-блазн» были, казалось, одним и тем же понятием, производным от емкого слова «Беда».