Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна. Страница 30

Тем временем наступил Новый, 1989 год. Фаина, работающая русской машинисткой на дому, ничего особенно нового, если не считать проделок кошки с собакой, от жизни не ждала. Почти ничего и не случалось. Но однажды в феврале пришла без стука тетя Тоня и сообщила:

— Уезжаю я, Фаина. Помоги вещи собрать. Завтра машина придет.

Изумившись, пошла, конечно, Фая помогать, посуду в коробки укладывать. И узнала от тети Тони, что «и тебе, Фаина, следует из Грузии убираться, пока не поздно»… Новый год вместе с соседкой справляли — ничего она не говорила, никуда не собиралась. И вот оказалось, что квартиру тетя Тоня уже продала. И что на родине в Белоруссии домик прикупила!..

Сложили они все, что нужно, и выпили чачи на прощанье, хорошенько выпили под соленые огурцы, под ржаной русский хлеб с украинским салом, под чахохбили на горячее.

— Уезжать всем пора, Фая, я знаю, — повторяла тетя Тоня. — Ты вдова, я вдова, мы здесь не выживем, если что.

— Что — если что? — спрашивала Фаина.

— Откуда я знаю! — сердилась тетя Тоня. — Как я тебе могу сказать, если я это просто животом чувствую — пора!..

Поздно совсем, когда Фаина пошла домой, тетя Тоня вдруг вспомнила:

— Вот еще что, милая моя, хорошая!.. Отдай ты мне, ради бога, собачку твою, Томочку. Отдай!.. Я ей теплую конурку построю, зимой в хату пускать буду. Не жизнь ей здесь с тобой будет, а тебе с нею. Она от двух пород, ей и волю, и дом подавай. А в деревне это все есть. Еще козу заведу, им друг с другом весело будет, а мне с ними…

Фаину это предложение просто потрясло. Во всех смыслах. И неожиданностью, и твердостью, и аргументированностью. Она, однако, нашла в себе силы спросить довольно гордо:

— Может, вам и кошку отдать, тетя Тоня?

Тетя Тоня не рассердилась и ответила по существу:

— Я и кошку непременно заведу. Но не такую, какие тут, а нашу, деревенскую, полосатую или богатку. Мне бы собачку, Томку твою…

Она заглянула Фаине в глаза, долго смотрела, и снова спросила:

— Отдашь?

Фаина молчала. И еще молчала. И опять молчала. И спросила:

— А девчонки мои что скажут? А Томка — она ведь привыкла только!

— Потому и говорю — отдай. А то ведь хуже ты перед всеми провинишься. Куда их всех денешь… если что?.. Отдашь?

И Фаина ей поверила. Окончательно.

— Отдам. На память тебе, тетя Тоня, о хорошей нашей тбилисской жизни — отдам.

— В полдень заберу, — сказала соседка строго и поинтересовалась:

— Она, сучка, хоть дома у тебя или где?

Тут они переглянулись, да и принялись смеяться, и смеялись долго. Чтоб остановиться, выпили по последней. И расстались до завтра, до полудня.

Утром Фаина отвела дочек в школу, а Томка продолжала похрапывать в кресле. Но когда Фаина вернулась, собаки нигде не было. Спряталась. Такое бывало, и это была игра. Фаина хлопнула дверцей холодильника, позвенела Томиной миской. Не помогло.

— Тома-Тома-Тома!..

Тихо все. Только Васька пришла, раз холодильником брякнули. Но Фаине было не до Васьки. Она пошла в спальню и с фонариком полезла под кровать. Там, забившись в дальний угол, сидела Тома и косилась на Фаю. Зеленые страх и тоска стояли у нее в зрачках, отражая свет фонарика.

— Чего ревешь, дуреха, к судьбе своей поедешь. Вылезай, вылезай, моя хорошая. Поесть перед дорогой надо.

Тома выползла из-под кровати. И поплелась за Фаей. И съела сардельку. И не повеселела.

В полдень Фаина вывела во двор тихую, на себя не похожую Тому. У подъезда стояла фура с белорусскими номерами. Тетя Тоня командовала солдатами, грузившими ее барахлишко, и разговаривала о чем-то важном с сослуживцем ее покойного мужа, грузным полковником… вот они попрощались, даже обнялись. И тетя Тоня полезла в кабину. Она уселась, будто забыв про Томку. Но вдруг открыла дверь и крикнула весело:

— Тамара Батьковна! Домой пора. Полезай ко мне!

И Тома засуетилась, задергала поводок, а у Фаины защемило, заныло, задергалось сердце, как будто поводок был прямо к нему привязан. Она подняла свою собаку, взобралась на подножку и передала Томку в объятия тети Тони. Собака прижала уши и замерла на теплом животе вкусно пахнущей, но чужой женщины. Однако не могла эта псинка долго унывать! Только шофер повернул ключ зажигания и мотор затарахтел, как она встрепенулась, ушки встали торчком. И Тома внезапно лизнула старую мягкую щеку тети Тони. Фаина тоже расцеловалась с соседкой и, чтобы не разреветься, быстро слезла, захлопнула дверцу и пошла, пошла, куда глаза глядят…

Почти в тот же день стало вплотную надвигаться время, о котором говорила тетя Тоня. Все шло прахом. И собираться оказалось действительно — пора. Куда пора? Фаина, приходя на работу в издательство, стала внимательней слушать разговоры. Старые знакомые спорили меж собой и сердились всерьез. Раздор висел в воздухе. Зашла Фаина к Этери. Та выслушала о Тамариной перемене судьбы и сказала:

— Кто бы мог подумать? А ведь самое удивительное: отстрела собак так и не было… Не уезжайте, Фаина. Отстрела людей тоже не будет. Не может быть!..

Фаина решилась позвонить доктору Анзору. Он приехал. Поскорее проскочил за Фаиной на кухню и дверь за собой от Василисы закрыл. Выслушал очень внимательно про тетю Тоню и стал совсем не похож на себя самого. Был-то он человек легкий, одно слово — грузин!.. А тут серьезно и печально сказал:

— Знаешь, Фая, может, и правда — «пора». Даже я, не поверишь, уезжаю… Зовет меня к себе подруга школьная, в Берлин. Вот, вспомнила юность, да и меня, дурака…

Он взял Фаину за руку, заглянул в глаза виновато… Странно, она не огорчилась. Не до того ей было. Кроме того, когда на душе смутно, то любая ясность впрок. Анзор помолчал и продолжил:

— Слушай, Фая… грузины из Грузии никогда не уезжали. Даже в самые исторические, то есть самые жуткие времена. У нас больших эмиграций не бывало. Грузины всегда дома жили. Потому что нам дома — хорошо… Но и те, кто у нас селился — русские, армяне, осетины, евреи, курды, даже эстонцы!.. просто все — чувствовали себя в Грузии тоже вполне дома. Им было хорошо здесь, кому век, кому тысячу лет… И вот я, грузин, собрался ехать в какой-то Берлин. Или не знаю куда. Потому что, вот как твоя тетя Тоня, знаю точно: пора. Когда в стране звучит из разных углов «Грузия для грузин», то терпеть это нельзя. Это позор, и он добром не кончится. Черные времена настают…

На следующий день Фаина позвонила своей сестре в Челябинск, договорилась, что приедет с девочками в гости на весенние каникулы.

Оставалось где-то пристроить Ваську. Попросила Анзора помочь, а уж он-то отлично знал Васькин характер. Но обещал помочь… Через пару дней нашел знакомый подвал рядом с собственным домом, в котором приютилась гобеленовая мастерская. Дюжина молодых интеллигентных женщин самых разных профессий ткали в нем шерстяные и шелковые гобелены и ковры. Зарабатывали неплохо, да и работа была правильная, и компания своя. Только очень, очень они страдали от подвальных страшных крыс. Завели кота, но этот бандит сам крыс боялся. Девушки его жалели и раскормили до огромных размеров.

Про Василису гобеленщицы сказали: «Приноси, поглядим!» Анзор приехал к Фаине за Васькой с большой сумкой и в старых задубевших кожаных перчатках. Но стоило доктору прикоснуться к этой ведьме, как она бросилась ему в лицо. Фаина кинулась его спасать, но и хозяйке впервые в жизни Васька располосовала руку. Тут Анзор тоже впал в ярость, и через пять минут шипящая и вопящая кошка оказалась в застегнутой на молнию сумке. Истекая кровью, Фаина и Анзор посмотрели друг на друга и пришли в ужас. Наскоро Фая разлиновала Анзора, а он ее, зеленкой, и они отправились. Там их ждали и собирались поить чаем и кофе с домашним печеньем. Подвал был мрачный, разветвленный, с тоннелями и люками, с трубами всех назначений и диаметров, ветвящимися под потолком. В главном зале, правда, было светло от мощных ламп, вдоль стен стояли массивные деревянные рамы с прочной, натянутой на колки гобеленовой основой, а на основе вытканы почти готовые и только начатые гобелены. Девушки все показали и пригласили гостей к столу. Тем временем из глубины подвала вышел совершенно потрясающий кот. Русский. Головастый, могучий. Широкая его рожа вся была покрыта шрамами от крысиных укусов, уши обгрызены в боях, глаза-щелочки смотрели вокруг зорко, но равнодушно. Зато нос розовел нежнейшим образом. А уж шерсть его была — холеная, черная бархатная шуба с пушистой оторочкой у шеи и длинным пушистым хвостом, гуляющим, как опахало… Это не все. Каждая лапа, кончик хвоста, усы и подусники были словно обмакнуты в сметану.