Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна. Страница 27

Вот с двумя номерами телефонов и «табачком от Юры для Миши» в чемодане я и оказалась в аэропорту города Тбилиси.

Перед отъездом из Перми мне пришло в голову раздать друзьям все мои теплые вещи. Но в феврале, в отличие от декабря, розы в столице Грузии не цвели, а валом валил снег. Дороги от аэропорта к новому своему жилищу я не знала, Московский проспект оказался на такой окраине, что дальше была только «Африка». Это не метафора: самая-самая окраина в Тбилиси и сейчас так называется. Ехала я на автобусе и трамвае в неизвестную сторону, сошла «не там», а после брела и брела в замшевом плащике, проваливаясь по щиколотку в снег, который даже и не собирался никто разгребать, потому что сам растает. И вспоминала Наталью Гончарову, ее походы по пермским непомерным сугробам. Как ни странно, воспоминание придало мне силы и бодрости. К сумеркам я все же оказалась почти что в Африке, на Московском проспекте. И зашла в свой дом. На четвертом этаже позвонила в одну из трех дверей, открыла соседка и выдала мне ключ от моей квартиры…

Я думала, что вот сделаю ремонт, через три недели приедет мебель, еще через неделю привезут дочку, а на работу устроюсь дворником (в наших краях дворников всегда не хватало, ими нередко работали диссиденты, поэты и другие деклассированные граждане)… Ремонт я сделала, дочка приехала, но про работу я размечталась. Дворниками в Тбилиси полтора тысячелетия работали курды. В прошлом веке Пиросмани их писал: бородатых, в форменных фуражках, в белых фартуках, с лохматыми метлами, с очень печальными глазами. Они не изменились. Так бы они меня и пустили в дворники… мафия.

Но как-то все сложилось. По-другому, по-новому. По-тбилисски.

Я встретилась там и подружилась навеки (сейчас уже можно так сказать, потому что двадцатый век кончился, двадцать первый катит) с людьми, без которых жизни своей не мыслю.

Но началось все, как пожелала Наталья Гончарова, со знаменитого на весь русский поэтический мир литературоведа и редактора Гии Маргвелашвили. Он первый в Тбилиси заглянул мне в глаза, напоил меня чаем с вареньем. И довольно скоро опубликовал в «Литгрузии» мои стихи. А друг Давыдова Миша привел меня в редакцию Тбилисской «Вечерки», в отдел науки и культуры, и меня взяли «на договор», без зарплаты, но с гонорарами. За год я узнала весь город, буквально от подвалов до чердаков. Познакомилась с десятками, нет, с сотнями людей, занимающихся не только культурой и наукой. Познакомилась в разное время и при разных «исторических эпохах» с тремя режиссерами грузинских фильмов — тех самых, увиденных в клубе Госторговли.

А однажды на проспекте Руставели случайно встретилась с Натальей Гончаровой. Она вернулась в Грузию… И уже я познакомила ее с автором «Не горюй!» Резо Габриадзе, с которым меня познакомил, в свою очередь, Андрей Битов, а с ним мы по-настоящему познакомились все в той же Пицунде, в Доме отдыха писателей, но не на балконе, а в лифте…

Вот такую тропинку протоптала в сугробах грузинская девушка Наталья Гончарова…

Резо Габриадзе знал толк в птичках, он разглядел моего «черного журавля» и подарил Наташе драгоценный подарок: крупный, c утиное яйцо, осколок синего стекла — цвета ночного неба.

С тех пор я точно знаю: невозможное возможно вполне.

Случается такое в жизни человека и в жизни страны — сама история или судьба иссякают, а новое — не начинается. Как у Данте: Земную жизнь пройдя наполовину, ты очутился в сумрачном лесу… Но всегда есть надежда набрести на вестника и проводника. Как-то все же можно умудриться вглядеться в свою тьму: не появится ли путеводная звезда. И черный журавль может ею оказаться. Вот и доверься! Двигайся за странной новостью. Как ни наивно это звучит, но нету другого выхода. Судьба посылает вестников. Горе горем, тьма тьмой, война войной, но отчаяние недаром грех везде и во все времена, отчаяние сродни невниманию, недоверию, лени, гордыни и самонадеянности. Иди, не изменяя тому, что узнал от тех, кто тебя любил, верь тому, что понял в детстве из сказок. Дорога твоя сложится сама. Ты ее разглядишь, удивишься и скажешь:

— Икос. Пусть будет…

Кошка с собакой

(1989)

Котенка назвали Вася, потому что надеялись, что это кот. Такое уже было у Фаины, очень давно, в детстве: приблудного котенка назвали Васей, а он подрос и котеночка родил…

Кошка — зимний и северный зверь, в заснеженной стране жителям просто необходимый. Представьте домик на какой-нибудь забытой богом станции, или комнатку с облупленной печкой в бараке, или даже двухкомнатную, в большом городе, квартиру с трехстворчатыми двойными окошками, зимой между рам вата проложена, а на вате розы бумажные… И что? Чугунные батареи в сильные морозы то лопаются, то просто не греют. А на носу Новый, скажем, 1963 год… Или 1983… Или уже двадцать первый век… На улице вьюга воет, что там делается вообще не видать, окна замерзли. Но дома своя музыка: чайник на плите поет, а на табуретке чистенькая кошечка сидит, мурлычет. Ночью деликатно так на кровать вспрыгнет и точно уляжется на подмерзающие под одеялом ноги. Согреет, а потом на одеяле персональную теплую вмятину — зимнее лежбище — непременно себе на всю ночь устроит. Так-то удобно, так спокойно… и человеку, и кошке.

В южных странах люди к ним равнодушны. Непонятно даже, как это в Египте кошка умудрилась стать священным животным…

На Тбилисской окраине в русских семьях кошки жили по старинной семейной традиции. Жили и просто во дворах, сами по себе. Порода у местных кошек такая: гладкошерстные, с маленькими головами, с острыми большими ушами, с зелеными виноградными глазами, едва умещавшимися на худых физиономиях. Они ходили по жарким улицам на длинных ногах и никогда не оглядывались на «кис-кис».

Черного котенка принес приятель юности, фотограф, приехавший в гости, чтоб поснимать Тбилиси. Котенок валялся в Старом городе посередь улицы, то ли избитый, то ли перееханный машиной. И монотонно, безнадежно хрипел. Умирал. Когда фотограф стал складывать его в соломенную шляпу, котенок очнулся и завизжал, да так и визжал до самого дома, и дома не затих. Только ночью замолчал, то ли уснул, то ли умер. Но он выжил.

Фотограф, гостивший у Фаины, был мужик как мужик, выпивающий, сильно курящий и недавно из тюрьмы. В тюрьму он загремел, потому что решил подзаработать. В Советском Союзе надумали поменять старые дорожные знаки на международные. (Что-то непонятное стало в стране происходить, кто бы знал тогда, к чему.) Сделали быстро, поменяли. Но объяснять советскому народу, что новые знаки значат — начальники не озаботились. А фотограф позаботился о народе, достал редчайшее издание новых дорожных правил с толкованием всех знаков и размножил фотоспособом. Дал объявление в газетку, и посыпались на него заказы. За что его и посадили на четыре года.

В гостях у Фаины фотограф по лагерной непобедимой привычке курил лежа, как бывало на нарах, и окурки складировал в консервную банку, которую прятал глубоко под диван на черный день.

Через пару недель он уехал, а котенок остался. Он запомнил своего спасителя на всю жизнь. Запомнил его табачный, окурочный запах, как и неимоверную боль, пережитую из-за этого человека. Акт спасения как раз и стал для спасенного самым страшным воспоминанием…

Что и говорить, повезло Фаине с котиком. Черный и злой, как черт, задние ноги и хвост парализованы, есть из миски не может, а станешь кормить пипеткой, норовит укусить.

Фаина терпела, терпела… да и полюбила это чудовище.

Как раз в это время замечательная женщина Этери нашла для Фаины собачку, Тому.

Этери была «жена литературоведа, сама литературовед», так она сообщала новым знакомым, цитируя Беллу Ахмадулину. Она жила в Ваке, на улице Барнова, в большой квартире, забитой до потолка книгами и стопками толстых литературных журналов, доходящими до потолка. Только на кухне у нее было уютно, хотя и попросту.