Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна. Страница 37

Бои за деревню продолжались все лето и осень. Мост взрывали и восстанавливали одиннадцать раз. На кладбище за деревней почти каждый день появлялись свежие могилы. В них лежали деревенские жители рядом с любителями езды на танковой броне, стрельб из винтовок с оптическим прицелом, ночных разведок, а также металлических пуговок и ремешков, тяжелых пулеметных лент, больших и грубых ботинок на слоеной подошве, пестрых нашивок, шейных платков, по-пиратски повязанных на голове, галунов, орденов, бляшек и кокард. Многие, прежде чем умереть, попадали в руки русского доктора. Племя дикарей, купленное за пеструю хрень, любители фильмов про Рембо, жвачки и конопли, хвастунишки без капли мозгов — в последние минуты своей единственной и драгоценной жизни они умнели на глазах, становились тихи, задумчивы и даже красивы. Но видел это только русский доктор, пытавшийся их спасти. Некоторые из них оставались жить с перевернутыми кишками и мозгами, поумневшие или окончательно спятившие, уползали из этой нешуточной и чужой игры, из этого бедствия — на костылях, на своих двоих, но без рук, или без памяти, или без сердца и совести. Как они впустили в себя эту заразу? Какого черта, с чего началась эта черная оспа, болезнь, которой заболевает весь народ, но умирают главным образом мужчины в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти? Боре некогда было думать. Он кромсал, чистил, сшивал людскую плоть, чернел лицом, худел и, чтобы уснуть, пил спирт. Он засыпал в кухне своего дома, обнявшись с псом, который терпеть не мог запах спирта и эфира, но очень любил и уважал своего хозяина. Барсик ждал, когда Боря уснет, а потом выбирался из-под его волосатой руки и шел в чулан в сердце дома, в котором пряталась дверца в подвал — проверить, все ли в порядке. За дверцей и узкой каменной лестницей, пробитой в глубь гранитной скалы, была заветная комнатка — прихожая к винному погребу. Без окон, но очень чистая, с низким, побеленным голубоватой известью потолком. Там всегда стояла ровная температура — плюс четырнадцать по Цельсию. Маша поместила в одном из углов комнатки икону Николая Угодника, перед иконой и днем и ночью горела лампадка. Маша и дети редко выходили наверх, только по особому разрешению Бори и под охраной Барсика. Мальчики компенсировали утрату свободы драками и возней на широком, сколоченном из душистых туковых досок топчане. А девочка притихла, побледнела и только просила все время сказок от мамы и братьев.

Дни шли за днями, надвигалась зима, война становилась все серьезней, все взрослее, все страшнее и гаже, все больше детей, стариков и женщин стало на ней погибать. Половина деревни была сожжена и разграблена, почти все мужчины воевали на чьей-либо стороне, а иногда попеременно то на той, то на другой, уже и регулярные войска, называвшие себя гвардией, которые трудно стало отличать от бандитов, укатывали и разбивали старую дорогу своими самоходками и танками. В небе над деревней несколько раз появлялись военные вертолеты, а по ночам с воем на нижайшей слышимой ноте пролетали бомбардировщики…

В середине октября ранним утром, перед самым рассветом Боря услышал, как к дому подъехала машина. «Козел», — подумал Боря и не ошибся. На таких военных «козликах» «УАЗах», или на самоходках, или на БМП, или на чем попало, включая огородные тачки, к нему возили раненых. Либо к раненым увозили его, Борю. Доктор старался как можно реже покидать дом и никогда не закрывался изнутри, чтобы не возникло соблазна ломиться и стрелять. И сейчас он продолжал ждать гостей, лежа на своем матрасе в кухне под окном. Боря не спал на кровати с тех пор, как пулеметная очередь, скорее всего случайная, сдуру, прошила всю комнату, разбив светильник на тумбочке и продырявив ковер над диваном.

Боря услышал ворчание Барсика, перешедшее в радостное горловое урчанье, и понял — приехал кто-то свой.

Это был майор Витя Ермак, связист с военного аэродрома километрах в десяти от деревни. Боря принимал трудные роды у его жены, множество раз пил с ним коньячный «материал», про который Витя говорил — не хуже самогонки, и пару раз ездил рыбачить на закрытое водохранилище в Шамхор.

Витя выглядел странно. Он был в армейских галифе и сапогах, но вместо гимнастерки на нем нелепо топорщился тесноватый пиджак, а на голове глубоко на уши была надвинута кепка с пуговкой на макушке.

Занимался рассвет, в кухне стояли холодные сумерки, но керосиновую лампу они зажигать не стали. Просто сели за стол и поговорили.

— Где твои? — спросил Витя.

Борю давно не спрашивали, где семья, а если спрашивали, он коротко отвечал: «Уехали».

Вите Боря сказал правду:

— Здесь. В подвале.

— Плохо, — сказал Витя. — Совсем плохо. Мы уходим. Оставляем аэродром. И оружия остается — на две армии хватит. Представляешь, какая зима здесь будет?

Боря ничего не ответил. Он налил себе и Вите чачи в граненые стопки, достал из трехлитровой банки пригоршню соленых перцев.

— Есть хочешь? — спросил он Витю.

— Нет, не хочу.

Они выпили.

— Я приехал позвать тебя с собой. У нас в самолете есть место, одно. Только одно… Летим завтра, аккурат через сутки, в Москву. Я с Наташкой и Олежеком оттуда в Новосибирск, на новое место службы. А ты бы…

— Не трать порох, — сказал Боря, усмехнувшись. Так в точности сказал бы сам Витя Ермак, он любил всякие солидные обороты, приличествующие легендарному Ермаку вообще и майору связи Советской армии в частности. Боря налил еще по стопарю.

— Да ты не понял!.. — Ермак притянул голову Бори к себе и зашептал ему что-то в самое ухо.

Боря слушал долго и не верил. Ничему не верил. И тогда Витя сказал:

— Я тебе своим Олежкой клянусь, что все так, как я говорю. А тебе выбирать надо. Зимой тебя подстрелят, что с твоими будет?.. Ну, все. Думай. Я тебя жду.

Витя уехал, а Боря остался думать.

Он думал часа два, пока не рассвело, потом спустился в подвал, разбудил Машу, поднялся с нею в дом и сказал:

— Маша, завтра утром я уезжаю, в Москву. Через неделю… Или через две недели… Или через три… В общем, я приеду и вас увезу.

Маша заплакала. Не потому, что она усомнилась в Боре, в том, что он приедет и всех их увезет, а потому, что она любила его, и знала его, и понимала, что он чувствовал, уезжая сейчас.

Маша ни о чем Борю не спросила, а просто, проплакавшись, принялась собирать мужа в поездку и заодно готовить дом к жизни без хозяина. Они вместе с Борей забили досками окна, выходящие на дорогу, и обвили забор колючей проволокой — затеи пустые, но все-таки не совсем же бессмысленные.

Потом Боря пошел к Мише, брату убитого Вахо. Миша несколько месяцев пропадал на войне, а в начале осени его привезли едва живого, с перебитыми ногами и выгрузили на носилках возле родного дома, вернее, возле того, что осталось от дома. А осталась только летняя кухня да хлев, в котором вместе с осликом и тремя козами жила старуха-мать, да вдова Вахо, да двое его ребятишек. Боря Мишу собрал по частям, но части еще не срослись хорошенько, так что на ноги Миша пока не встал. Но собирался.

И вот на виду у всей деревни и у тех, кто в тот момент ею владел, Боря перевез все Мишино семейство и самого Мишу в свой дом. Миша переезжал в коляске «Индиана», которую толкали дети Вахо. А сам мотоцикл вел в поводу Боря. Бензин в деревне исчез, казалось, навсегда. Только солярка, необходимая для танков и БМП, была кое-где запрятана по домам, но солярка была валютным, стратегическим товаром. Редким и тайным. Вот керосин в деревне был припасен в изобилии, в этом сказывалось благословенное соседство военного аэродрома.

К вечеру к русскому доктору привезли нескольких раненых. Уже ночью, осмотрев, подштопав и перевязав всех, Боря вышел на поляну перед домом и сказал угрюмому бородатому греку, бывшему в этом битом отряде за главного:

— Больше раненых не вози. Уезжаю я. К семье.

— Куда это? — подозрительно поглядел на Борю грек.

— Говорю тебе, к семье, к своим. Вот дом на соседей оставляю. Довоюете — вернусь.