Молёное дитятко (сборник) - Бердичевская Анна Львовна. Страница 39

Эти бочки у них с душевным трепетом купили те, кто на тот момент владел тем самым военным аэродромом, на котором совсем недавно, но казалось — тысячелетие назад, нес службу майор Витя Ермак. Не зря он клялся своим Олежеком: все получилось именно так, как он говорил…

Вооруженные до зубов благодарные покупатели снабдили Борю «козлом», возможно, все тем же, на котором осенью к нему домой приезжал Витя, а также шофером. Предлагали в придачу станковый пулемет с гранатометом, для безопасности. Но Боря отказался. Через двадцать минут он был у родимого сада и дома, запорошенных сухим колючим снежком. Дом выглядел необитаемым. Сердце у Бори сжалась до размера грецкого ореха.

— Барс! — позвал он осипшим, не своим голосом.

Дверь распахнулась, и огромный Барсик выкатился с непристойным, щенячьим визгом. Борю он, конечно же, повалил и не отпустил, пока не облизал всю его покрытую до глаз черной щетиной физиономию.

Так наступило короткое, ослепительное счастье. Все обошлось. Почти все обошлось. Маша и дети были здоровы и готовы в дорогу.

Боря проехал по деревне, зашел к соседям, у которых, он знал, была родня в России, предложил «подбросить». К вечеру туго набитый старыми и малыми «козел» доставил пассажиров к борту самолета и съездил во второй рейс — за Бориной семьей и Мишей, которого необходимо было показать в хорошей клинике в Москве. Так закончилась эта история.

Почти закончилась. Ведь сам-то Боря остался в своей «горячей точке». Он остался, потому что помнил о долгах: летчику-асу, бывшему Машиному мужу-боксеру, да и уральскому гиганту нефтехимии за шестьдесят тонн экспроприированного бензина. И русский доктор отправился через воюющую горную страну с заваленными снегом перевалами к морскому побережью, в мандариновые края, из которых очень трудно, но все же ходили поезда на север. Там он на оставшиеся бензиновые деньги купил пять «секций» мандаринов и покатил в мерцающем режиме, напоминающем пульс умирающего, в родные края — на Урал. Пару раз он пожалел, что отказался от станкового пулемета. И раз тридцать благодарил бога за то, что отказался. Он приехал в свой заваленный сугробами тихий город под Новый год и продал мандарины. А затем уже отправился за женой и детьми ко мне, в московский Хлебный переулок. В сумке, той самой, докторской, с которой Боря ходил к деревенским своим пациентам, он привез мандарины. Мы встретили Новый год.

Что было дальше? Карьера русского доктора для Бори закончилась. Он навсегда оставил свою профессию, как пришлось оставить свой любимый, главный в жизни, дом, как и Барсика, лучшего в мире пса.

Сейчас он живет в Торонто, в будни играет на бирже, а по воскресеньям — во дворе своего двухэтажного дома — в баскетбол с детьми и соседями. Дети учатся в колледже и говорят по-русски с изрядным акцентом. С Машей мы переписываемся по электронной почте. Недавно они завели собаку. Все забываю спросить, как ее зовут.

После войны

(1996)

Он был из тех, кого сделала та война, локальная, в «горячей точке». Он не погиб на ней, но она его сделала. Он стал одним из тех зомби, что не боятся нажать на курок, потому что не видят разницы между жизнью и смертью, не видят границы. Они эту границу нарушили.

Оружия у него в тот раз не было, ни «макарова», ни «калашникова».

В тот раз у него была машина — красная «Лада»-«восьмерка», и в баке бензин, и еще канистра в багажнике, и он гонял по городу как ненормальный. Он знал, что у него не все в порядке с головой, но ему было до лампочки. Он был не один такой, и он это видел. По темнеющему городу, по разбитому асфальту пустынных улиц с оглушительным треском катались такие же, как он, многих он знал и знал, что у многих есть оружие.

Чего он хотел? Он не знал.

Но когда он увидел женщину, то решил, что хочет ее. Она была одна и трясла рукой, в надежде остановить машину.

Она уже полчаса стояла на этом углу со старым отцом Ники, который вышел, чтоб проводить ее, «усадить на такси». Он был крупный интеллигентный седоусый старик, к тому же многим известный в городе: когда-то возглавлял строительный трест. Он полагал — это поможет ей добраться до дому живой. Ведь даже бандиты, думал он, только сейчас стали бандитами, а раньше кем-то были, кем-то, кто мог знать его или его сына… Он не знал эту русскую, знал только, что у его сына есть знакомая на дальнем конце города, почти в «Африке» (так назывался самый дальний район). Уезжая в Германию, сын оставил ключ и сказал: «Если приедет русская (только не говори мне, что ты о ней не знаешь!), отдай ключ и помоги, чем сможешь». Кем была эта женщина его сыну? Когда она приехала за своим ключом, старик, увидав ее, подумал: «Нет, это не женщина Ники. А жаль». В общем, она понравилась старику, и он действительно хотел ей помочь. Проще всего было бы оставить ее ночевать у себя. Но она приехала только на день, чтоб забрать кое-какие бумаги. Завтра утром у нее был самолет обратно в Россию. Оставалось только «усадить на такси»… Какие уж тут такси!..

Они стояли на краю тротуара, у старика онемела и замерзла поднятая рука, стало смеркаться, но редкие машины, как сговорившись, неслись на сумасшедшей скорости, ни одна даже не замедлила ход. «С ума они все посходили!» — возмущался старик. И чувствовал, что говорит правду.

Сомнения не было, мир свихнулся. После того как президент бежал из бункера, лучше не сделалось. Становилось все хуже, и хуже, и хуже. Даже весна не принесла облегчения. Даже лето всего и позволило горожанам согреться, но не отдохнуть, не расслабиться, не наесться досыта, не придумать, чем и как жить. Все, кто погиб на войне, были похоронены, так что кладбища спустились с холмов и подступили к жилым кварталам. Все, кто мог уехать, — уехали. А кто не мог — затаились, легли на дно, или стали бандитами, или сошли с ума. Или все сразу…

Стало смеркаться. В конце концов, она сказала старику: «Вы бы спрятались ненадолго. Я сама остановлю машину». — «Это опасно!» — возразил старик и все-таки уступил, потому что она была права. Он зашел за куст, и действительно, очень скоро завизжали тормоза, запахло паленой резиной, и старик поспешно вышел из-за куста. Она уже садилась в машину, в ободранную красную «восьмерку». «Дочка! — крикнул старик. — Позвони, как приедешь! Я буду волноваться!»

Все это он кричал нарочно, чтоб тот, кто, как сумасшедший или как бандит, без дела гонял по городу, знал — она не одна в этом городе, она не шалава, она «дочка».

Старик не видел, успела ли она помахать ему рукой, не рассмотрел, как ни пытался, номера машины. Фонари в городе не зажигались больше года. Эта русская исчезла из его жизни навсегда, и старик даже не был уверен — помог ли ей.

Она села бы сзади. Но это была не «девятка» и не «шестерка», а «восьмерка», у «восьмерки» нет двери для заднего сиденья. «Не повезло», — подумала она, запрещая себе бояться.

Она успела посмотреть на человека за рулем, когда садилась в машину. Слабая лампочка загорелась в «восьмерке», когда он открыл дверь. Его лицо не было каким-то особенным. Это было измученное, небритое, нервное лицо человека лет за тридцать. Ей не понравилось только, что он не посмотрел ей в глаза.

Мотор взревел, машина сорвалась с места, и они понеслись по расковырянным гусеницами танков улицам. Единственная фара металась по рытвинам, вырывая стены домов и темные окна, за которыми словно никто и не жил.

Она знала город так хорошо, что могла бы прочертить все маршруты к своему дому из любой точки. Многие из этих маршрутов, несмотря на расстояния, она прошла пешком. Но после десяти минут безумной скачки по крутым закоулкам она потеряла направление. Время от времени их машину с воем догоняла какая-нибудь колымага, или они догоняли кого-то, и начинались гонки, упорные, опасные и бессмысленные. Гонки заканчивались, как и начинались, внезапно, машины разъезжались по переулкам, чтобы больше уже не встретиться.