Рок царя Эдипа (СИ) - Ростокина Виктория Николаевна. Страница 32
Ей опять было страшно. Еще сильнее, чем тогда, когда говорила по телефону. Сильнее, чем в Москве.
И Инна опять приказала себе: «Не бояться!» И опустила конверт в почтовый ящик.
Через полтора месяца от Леши пришло письмо.
Он отвечал на многие ее вопросы. Писал, что учится хорошо, только по русскому и истории тройки. Что дед здоров. Что джинсы носит, что музыка — классная, он только эти кассеты и слушает, батареек для плейера не напасешься.
Он ничего не писал только о несостоявшемся свидании в «Джале». И о сказке тоже ничего не писал.
Инна перечитывала письмо и плакала, улыбаясь.
Он принимал ее. Он становился сыном.
А она — матерью.
Глава 16
Модный театр
Жара страшная.
Вспоминается детский восторг от маминых «шпилек», оставляющих дырочки в нагретом асфальте. Сейчас легкие матерчатые туфли, кажется, прилипают к расплавленному на солнце тротуару. Нет, конечно, только кажется…
Инна шла быстро и вроде бы бесцельно. То есть цели не знала. Но знала, на что охотится.
«Загнанный зверь. Животное, бегущее от собственного инстинкта. Сезон охоты открыт, господа-товарищи! Безумная мать (перемать!) охотится на произведения искусства!»
Так думала, шагая вперед, глядя по сторонам, развлекая и подхлестывая саму себя.
«Но должны же быть где-то все эти кинотеатры, театры. Бары, в конце концов. В Москве, говорят, открылось несколько приличных баров, где всех этих новых бандитов мало, а хороших музыкантов — много…
Нет. Бар — это не то», — почему-то решила Инна, шагая дальше.
«Да и кинотеатр — тоже не то. Я, похоже, вообще не знаю их нынешней жизни. То почему-то жду, что все здесь как в Штатах, то думаю, что попала в каменный век. Кино они наверняка смотрят только на видео. А вот театр может быть только в театре…»
И тут же взгляд ее зафиксировал театральную кассу у станции метро.
Инна прибавила шаг…
— У вас есть что-нибудь современное… интересное для молодежи с хорошим вкусом, — попыталась объяснить Инна, наклонившись к окошку. — Ну, понимаете… Как когда-то «Современник», Таганка…
Киоскерша, сухая дама неопределенного возраста, тут же поняла. Назвала какую-то фамилию, которая явно не требовала комментариев. Инна сразу почувствовала себя здешней, советской, будто и не уезжала, — вместо того чтобы расспросить, кто это, чем знаменит, что поставил, она согласно закивала: мол, как же, конечно, знаю.
«Что за трусость? Почему? Разве стыдно чего-то не знать? Столько лет считаю себя свободным человеком… Неужели вся моя свобода зависит только от страны?»
Киоскерша уже говорила что-то о спектакле, на который рекомендовала сходить. Инна кивала с понимающим видом, а сама пыталась вспомнить фамилию режиссера. Фамилия моментально исчезла, испарилась из памяти. Осталась лишь ассоциация, ощущение: короткий звук, как топориком щепу — на мелкие лучины для растопки… Инна уже судорожно придумывала, как теперь узнать адрес этого знаменитого театра, но киоскерша сама объяснила ей, как проехать, добавила:
— Вы же знаете, у них нет своего помещения.
— Конечно, знаю, — кивнула Инна.
Отдала деньги — и понесла добычу домой…
Да, Инна боялась. Трусила. Никакой свободы, никакой уверенности. И не из-за какой-то киоскерши. Просто не было земли под ногами, каждый шаг — как в вязкую пустоту, каждая минута — как неритмичное тиканье сломанных часов.
«А если они вообще не ходят в театр? Никогда? А если Леша заупрямится, выкинет еще какую-нибудь глупость? Или Надя вдруг откажется пойти? Мол, голова болит, извините. Все вежливо, естественно, ненаигранно. Она же умная. Не захочет отвлекаться, развлекаться, приобщаться к искусству всем вместе. Захочет своего Лешу проверить, отпустить со мной вдвоем. А как вернется — в глаза заглянуть… Я бы сделала именно так…»
Будто споткнувшись об эту мысль, Инна остановилась у двери, медля доставать ключи.
«А ну не ври самой себе. Не ври! Ведь пошла бы с ним одна и без этой Нади, сидела бы рядом, искусство — это чистое и возвышенное наслаждение, ничего предосудительного, все играют свои роли… Нет. Не вру. Правда хочу пойти втроем, посмотреть хороший спектакль всем вместе — и забыть там обо всем, выйти оттуда настоящими, нормальными людьми…»
Инна повернула ключ в замочной скважине, вошла и прямо с порога провозгласила:
— Надя, Леша! Мы сегодня вечером идем в театр.
Квартира молчала. Потом отец откликнулся из своей комнаты:
— Чего кричишь? Нету их.
Инна почувствовала себя ватной куклой, из которой вытянули проволочный каркас.
Но через полчаса пришла Надя (она ходила за хлебом), через полтора — Леша. Оба они восприняли известие о вечернем культпоходе спокойно.
Собираться начали заранее.
Инна заперлась с Надей в ванной и под прямым светом электрической лампочки — голой, без абажура вкрученной в патрон, торчащий из стены над зеркалом, — стала объяснять, что такое макияж и чем он отличается от малярных работ и боевой раскраски индейцев.
Надя слушала внимательно, произнося быстро-заинтересованно «мгм» и опасаясь кивать головой.
«Кожа у нее, конечно, не очень хорошая. Просто плохая. И цвета лица никакого. Я в ее возрасте… А что — я? Что от меня осталось — не на лице, а там, внутри? Да и что могло остаться… Все Юра с собой забрал».
— Сейчас подводка снова в моде. Но тебе она, по-моему, не нужна. Ну что? Решай, — говорила Инна вслух.
И Надя раскрывала глаза, сосредоточенно глядела на Инну снизу вверх, будто решая что-то действительно важное.
«Ах, какие у нее глаза! Как вишни. И взгляд светится. Не дай Бог ей никакого горя. Не хочу, чтобы у нее — как у меня!»
И Инна провела кисточкой по Надиному веку — твердым и точным движением.
— А теперь сама.
Надя пыталась провести линию над левым глазом абсолютно симметрично. Получилось не так аккуратно — Инна поправляла, чувствуя себя то ли ювелиром, то ли микрохирургом.
В итоге Надя превратилась в девушку семидесятых годов.
Театральная публика была вроде бы разношерстной, но все были чем-то неуловимо похожи друг на друга, как старые пластинки, которые пылятся в углу рядом со сломанным проигрывателем, становясь одинаковыми черными виниловыми кругляшками в разных бумажных конвертах. Все эти экзальтированные стареющие дамы в шелках и трикотаже, шумные и развязные, как юные девицы; и юные девицы, одетые в черное, угрюмые, как брюзжащие старики; и старики в экстравагантных пиджаках и рубашках, бросающие куда-то в толпу пылко-умиленные взоры, как влюбленные юноши; и юноши, жеманно ломающие руки и опускающие взгляд, — все это Инна, конечно, не раз уже видела. Нью-Йорк, Нью-Йорк, живая легенда, миф о полной свободе, который еженощно творят заново во многих барах, таких же, какие есть в изобилии и в Мюнхене, и в Амстердаме. Инна даже побывала там пару раз из любопытства. Но быстро поняла, что это ее любопытство вроде похода в зоопарк, и стало неприятно не от того, что вокруг, а от того, что в себе…
Но тут было по-другому. Здешняя публика жила своими страстями и интересами будто напоказ, будто оглядываясь через плечо и отчаянно выкрикивая: вот, смотрите!
«И эта девица-вамп, которая говорит с Лешей и Надей, — какая-то вся ненастоящая, замороженная… Но пусть говорит. Мне хотя бы не надо ничего объяснять, выяснять».
К Наде с Лешей подошла Иришка.
— Хорошо выглядишь, котик, — улыбалась она Наде. — Вы откуда здесь?
— А мы… вот… в театр решили сходить, — произнесла Надя, недоуменно оглядываясь вокруг и пытаясь обнаружить многочисленных Иришкиных поклонников.
— Мама взяла билеты, — невозмутимо сказал Леша. — Мама, познакомься, это Ира.
— Мы с Надеждой учимся вместе, — Ира протянула ей руку, улыбаясь и скользя взглядом из-под полуприкрытых век по лицу Инны и мимо, куда-то вбок.
— Это Ира нас с Лешей познакомила, — успела вставить Надя.
— Очень приятно, — Инна пожала протянутую ладонь с длинными ногтями, покрытыми черным лаком.