Между прочим (СИ) - Столыпин Валерий Олегович. Страница 3

— Ато. Жить-то хочется. Помолчи чуток. Или поплачь. Быстрее согреешься.

— Меня Алёна зовут, — положив холодную ладонь поверх моей руки, лежащей на ручке переключения передач, с теплом в голосе прошептала пассажирка, — спасибо!

Дурманящее марево морозной свежести со сладковатым арбузным оттенком окутывало оттаивающую фигурку юного существа, доверившегося Марату, который вздрогнул от прикосновения, словно от ожога.

Промысел всемогущего провидения непостижимым образом за доли секунды настроил мысли водителя на непристойно хмельную тему, тем более что мысли о грешном ещё не успели рассеяться в пространстве и времени.

Рядом сидела невольная соблазнительница, случайно направившая размышления зрелого мужчины в то опасное русло, где ни возраст, ни степень знакомства, ни этические нормы поведения не имели значения, где деликатность, воспитание и застенчивость становились не более чем помехой для основного инстинкта.

Пикантная фантазия мелькнула, и спряталась стыдливо. Выжидала, когда осядет муть с души, когда можно будет напомнить: это воображаемое приключение, сокровенная тайна, не требующая покаяния, огласки, которого нет нужды стесняться, как и приводить в исполнение.

Волнительная иллюзия — не более того.

Успокоенная или слегка придушенная совесть задышала часто-часто.

Алёна дремала.

Марат почувствовал нарастающее возбуждение, непреодолимую потребность немедленно, прямо сейчас целоваться, касаться руками и губами, прижимать, поглаживать, где попало, живую трепещущую плоть, чувствовать каждой клеточкой тела всё-всё, даже её сокровенные желания.

Алёна муркнула что-то во сне, повернулась к нему, опустила голову на плечо водителя, закинула ногу на ногу, руку забросила на его колени, передавая щекотливо волнительные вибрации в самый центр мужского сладострастия, заблокировав такой позой переключение передач и что-то ещё внутри головы, более опасное на дороге.

Пришлось тормозить, не переключая передачу, съезжать на обочину, что весьма опасно в ночи на стылой дороге.

— Ой, — отпрянула пассажирка, рука которой покоилась между ног водителя, — простите, Марат. Развезло, отключилась. Мы уже приехали?

Взбудораженный нечаянным вторжением в слишком личное интимное пространство мужчина никак не мог отдышаться, — скоро, очень скоро. Поспи ещё чуток.

— Больше не хочу. Расскажи… те про себя.

— Уж лучше вы, мадемуазель Алёна. Как так получилось, что у родителей нет квартиры?

— Проза жизни. Папочка, я его никогда не видела, взял квартиру в ипотеку на маму. Брак они не успели оформить. Понял, что не справляется. Тут ещё я без спроса случилась. Мама отказалась избавляться от плода. Папенька собрал барахло в рюкзачок, и был таков. Маму за долги по кредиту переселили в ветхий жилой фонд. Потом и комнату отжали.

— Защита материнства, опека почему не сработали? Родители, родственники, где были?

— Спросите что-нибудь полегче. Я в этих вопросах ни бум-бум. Сирота она, как и я теперь.

— Сколько же лет маменьке?

— Весной тридцать семь… должно было исполниться. Не судьба. Про меня вы теперь всё знаете.

— Согрелась?

— Чаю бы… с ватрушкой. И спать.

— Ватрушку не обещаю. Могу предложить пельмени и шпротный паштет.

— Обожаю пельмени!

— Вот и чудненько.

Дома естественным для номинального холостяка образом царил творческий беспорядок.

— Можно, я приберусь?

— Нет, нельзя! Живо в горячий душ. Я приготовлю ужин. Подумай, куда тебя утром отвезти.

— Никуда. Можно я здесь побуду?

— То есть как здесь?

— Страшно одной. Привыкнуть надо, что мамы нет. Можно полотенце?

— Любое бери. Ты что больше любишь — икру кабачковую или кильку в томате? У меня особо не разгуляешься. Могу предложить стопку коньяка.

— Если можно, батон… с икрой, сливочное масло и какао со сгущёнкой.

— У меня подруга в институте была, кроме зелёного горошка и чёрного хлеба ничего не ела.

— Это ваша жена?

— Вовсе нет. Я сказал, подруга. Мы к экзаменам вместе готовились.

— Хотите сказать, что у вас с ней ничего такого не было? Вас она, чем угощала?

— Детка, — краснея, как рак, отбивался Марат, — у тебя крайне испорченный, не по возрасту, характер. Мы занимались экономикой… и бухгалтерским учётом.

— Я просто спросила. Вы так смотрите, что я подумала про коньяк… вы ей тоже его предлагали?

— Это, ни в какие рамки не лезет. С ней мы пили чай… с лимоном. Спать будешь в детской.

Две стопки коньяка взбодрили, но третья заставила вспомнить, что после ванны девочке нужно что-то на себя накинуть. Предлагать халат жены было не с руки, могла что-то не то подумать. У Мирочки шестидесятый размер, у Алёны — максимум сорок четвёртый. Ей лучше подойдёт мужская рубашка.

Марат представил, как девушка накидывает на распаренное тело белоснежную распашонку, сквозь тончайшую ткань которой (он привёз эту модную модель из Гамбурба) просвечивает девственная грудь-яблочко нулевого или первого размера с малюсенькими восставшими вишенками.

Он любил ласкать упругую грудь Дамиры, но ностальгически вспоминал о том блаженном времени, когда её нежные перси целиком помещались в ладони.

— Алёнушка, дитятко, — приоткрыв дверь в ванную комнату, едва не утратив самообладание, произнёс хозяин квартиры, — этот наряд должен быть тебе впору. Какао закипело.

— Спасибо, дядя Марат.

Обращение дядя кольнуло. Коньяк предвещал нечто большее, чем светская беседа, хотя предпосылок к изменению статуса не было, но любой путь начинается с первого шага. Она ведь сама на что-то порочное постоянно намекает.

“А не испить ли нам коньячку, графиня? Я готов принять у вас самый важный экзамен. Назовите хотя бы одну причину не хотеть вас. Интересно, что дама на это ответит? Я бы наверно не смог отказать… если бы был женщиной… девушкой”

Алёна вышла к столу распаренная, девственно сдобная, полыхая призывно губами и щеками. Четвёртая рюмка коньяка оказала поистине магическое действие, но…

Девочка зевнула, аппетитно потянулась, нескромно обнажив аппетитный зад: самую малость, краешек. У Марата перехватило дух: мечта сбывается.

Это ли не призыв, это ли не демонстрация беспредельного доверия?

— Я спать. Утром поем. Можно?

Марата словно ледяным душем окатили: бежал навстречу мечте с распростёртыми объятиями, практически слился, а она… неблагодарная!

— Да-да, Алёнушка, конечно спать, как же иначе!

“Не насиловать же её! Столько всего наобещала, а сама, — сокрушался Марат, — теперь не усну”

Ночь полосовала стены танцующими бликами. Мерцающие тени резвились, словно в театре теней, где опытные актёры могли изобразить любое действие.

Марат вживую видел Алёну, себя, то ли над ней, то ли под ней. Её летящие руки давали волю неуёмной фантазии, манили, позволяли игривые эксперименты: плавно расправлялись и опадали узкие плечи, ритмично вздымался над неподвижным телом девственный торс с рельефными колокольчиками, вверх-вниз и в стороны разлетались пряди волос.

— Марат, — позвала Алёна, — мне страшно. Давайте поговорим.

— Конечно, дитя. О чём?

Кровь его бурлила, требовала решительности, настойчивой предприимчивости, безрассудства.

“Девятнадцать лет. Дамира в этом возрасте родила Мансура, через два года Алсу. Она сама сказала, что уже можно, значит, пора. Почему не я? Вразуми меня, Создатель: что мне делать, как быть!“

— Расскажите про любовь. Как познакомились с женой. Мне всё интересно.

— Не помню. Наваждение было, морок. Мы долго-долго играли в дружбу, потом поцелуй, сладкий-сладкий. С него всё началось. После… словно свет погас. Очнулся на свадьбе. Весело было. Мансур родился.

— Вы её любите, жену?

— Почему ты спрашиваешь? Я и тебя сейчас люблю. Неужели не видишь?

— Вижу. Но нам нельзя.

— Почему?

— Меня мучить будешь, себя ненавидеть. Ты же никогда не уйдёшь от жены. Если это не так — я твоя.

— Так, не так — какая разница! Ты женщина, я мужчина. Неужто мир перевернётся, если мы станем немного ближе? Мы сами возводим границы, сами себя в них охраняем. Позволь!