Млечный путь - Меретуков Вионор. Страница 18

Ненадолго задержавшись у стенда с ляпами, маршал снисходительно улыбнулся.

— Расскажу-ка я вам, голуби вы мои сизокрылые, лучше вот что…

И он поведал нам захватывающую историю о лихом командире танкового батальона Вертипорохе.

— Начальником штаба у этого Вертипороха был майор Перегарченко, командиром одного из взводов майор Абрамович, а замполитом капитан Кац. У него там, в батальоне, вообще подобралась неплохая компания — хохлы да евреи. Ребята замечательные! Бабники да выпивохи! Но как воевали!.. Одно слово — гвардия!

Я предложил маршалу еще стакан чаю. Он отрицательно замотал головой.

— Спасибо, молодой человек, вынужден отказаться, много жидкости — вредно, да и врачи запрещают, говорят, надо беречь сливной механизм.

Богданов обернулся к своей помощнице:

— Лейтенант, подай-ка трофейную.

Девушка протянула ему миниатюрную металлическую фляжку.

— В это время дня, друзья мои, я не пью ничего, кроме спирта, уж не обессудьте. И, заметьте, никогда не закусываю, — пояснил маршал, откручивая пробку. — Спирт, к вашему сведению, осаживает, дубит, оттягивает и вообще способствует… на нем вся Россия держится. Очень полезная штука. И учтите, милые дамы, после стопки спирта у настоящего мужика стоит, як дроф! — маршал сделал непристойный жест, согнув руку в локте.

Старуха Бутыльская густо покраснела. А барышня-ординарец, продолжая хлопать накладными ресницами, слабо улыбнулась.

— Так вот, этот самый Вертипорох… — маршал запрокинул голову, сделал глоток и крякнул. — Поразительных способностей был человек! Многое умел. А уж по женской части!.. Как освободит какую-нибудь деревню от фрицев, всех баб, кто не успел в лес удрать, велит тащить к себе в избу. Как набьется их там человек десять, приказывает печь топить. Раскочегарят ее докрасна, печь гудит, как домна. Жара зверская! Все поневоле и раздеваются. Он сам разденется до пупа, налижется самогону и велит нести аккордеон. Хулиган был, скажу я вам, каких поискать! Но никого не трогал. Сами шли… Он играет и поет, поет и играет! Играл как дьявол! А как пел! Играет, поет протяжные хохлацкие песни и плачет. Через пять минут плачет вся изба. А под утро у него настроение поднималось, он воспламенялся и начитал горланить боевые марши.

Маршал закрыл глаза, набрал воздуха в легкие и грянул с такой силой, что под нами заходили стулья:

Нас в грозный бой послал товарищ Сталин,

И Ворошилов в бой нас поведет…

— И опять все плакали! А Вертипорох дальше поет, никак не угомонится. Поет и меха растягивает. Растягивает и растягивает! Верите ли, восемнадцать трофейных аккордеонов «Вельтмайстер» в клочья разодрал! Вот какая в нем сидела сатанинская сила! Не человек — скала! Потом его всей деревней провожали, как героя! Чего только не рассказывали об этом Вертипорохе. Вы не поверите, пулю на лету зубами ловил! Всех удивлял! Сам командарм Павел Семенович Рыбалко однажды к нему припожаловал. И этот Вертипорох, чтобы, значит, не ударить в грязь лицом и показать свое молодечество, при командарме пальцами открутил ржавый шестигранный болт на танковой броне, который можно открутить только двухметровым рычажным ключом. Да что болт! Он на спор медные копейки рвал! Не верите? Возьмет монетку, зажмет ее пальцами, напряжется, сосредоточится, шею раздует да ка-ак рванет, и на две половинки! Да что говорить, нет сейчас таких богатырей! Перевелись! Если бы не они, не победили бы мы страшного врага!

Под конец маршал пригрозил Бутыльской, что вычеркнет ее из числа наследников, если та не вставит историю о героическом Вертипорохе во второй том его воспоминаний. Смотреть на маршала сбежались сотрудники других редакций. Словом, старикан потешил всех на славу, да и сам повеселился от души. Он всем страшно понравился.

Мы с Петькой пошли его провожать. Внизу, у машины, прощаясь, маршал, быстро взглянув на меня, сказал:

— У вас здоровый смех, юноша. Умеете ценить окопный юмор. Вы кем здесь изволите служить? Курьером?

Краем глаза я увидел, как Петька ухмыльнулся.

Пришлось сознаться, что я «в некотором роде руковожу редакцией».

— Вот как? Значит, вы здесь самый главный?

— Можно сказать и так.

— В таком случае… — он взял меня под руку и отвел в сторону. — В таком случае я попрошу вас об одолжении. Видите ли, эта Бутыльская… Я ведь много лет ее знаю. Эрочка была женой моего покойного фронтового друга. Она, конечно, прекрасный человек. Но уж больно медлительна. Как ни хорохорься — возраст. Короче, имеется ли возможность привлечь к работе со мной кого-нибудь пооборотистей? Вы бы лично не согласились? Не бесплатно, разумеется. Средства у меня имеются.

— Мне нужно подумать…

— Соглашайтесь. Не пожалеете.

— Мне нужно подумать, — повторил я.

Когда мы поднимались в редакцию, Петька попросил «отдать» ему маршала.

— Это мой шанс. Может, последний.

Я ответил уклончиво:

— Посмотрим, — я уже решил, что маршала ни за какие коврижки не отдам.

Едва я вошел в комнату, как Бутыльская протянула мне трубку.

— На проводе этот сукин сын Леон Дергачевский! — прокричала она так, чтобы было слышно на другом конце провода.

Я с укоризной посмотрел на нее.

— Илья Ильич, вы должны мне помочь, — услышал я заискивающий голос Леона.

— Что с вами?

— Я тяжко болен.

— Все понятно: нажрались, — сказал я, постаравшись вложить в интонацию как можно больше грубой безжалостности.

— Вы, как всегда, правы, — вздохнул он. — Я согласен на любые условия.

— На любые?

— А готов на все.

Сильно же ты поиздержался, каналья, подумал я, если тебе не хватает денег даже на опохмел!

Через четверть часа он приехал. На такси. Расплачиваться пришлось мне.

Я провел Дергачевского в бывший кабинет Пищика. Он шел на негнущихся ногах и стыдливо покашливал в кулак.

Маляров уже не было: поработав два часа, они величественно удалились, их тут же сменила Христина. Она созидала, как художник-информалист: напевая, размазала грязь по всей комнате. Оставив после себя густой запах чеснока, Христина удалилась столь же величественно.

Я посмотрел на Дергачевского. Вид у него был жалкий. И мы сразу пришли к взаимоприемлемому решению.

Открою секрет Полишинеля: я, как, впрочем, и почти все редакторы, пишу книги за «прославленных» авторов. Вернее, не я сам, а группа «негров» из числа студентов-гуманитариев, которые испытывают проблемы с деньгами и не испытывают проблем нравственного характера: когда в животе пусто — не до этики и благородства. Дергачевский не писатель, Дергачевский — проект. Дергачевский — это функция. Дергачевский — подставное лицо. Он когда-то входил в сборную страны по фигурному катанию, и его имя гремело по всему свету. Его и сейчас помнят миллионы любителей спорта. Потом череда травм привела Дергачевского на больничную койку. Потом он запил, потом его бросила жена, потом… впрочем, можно не продолжать. Таких историй в мире спорта хоть отбавляй. Нашел его я. Нашел случайно. Обстоятельства, при которых это произошло, не делают чести ни мне, ни Дергачевскому. Поэтому я с легким сердцем выпускаю их из повествования.

Редакция выдает на-гора две-три сотни романов ежегодно. Сама собой возродилась система, над которой посмеивался еще Чехов. В моем письменном столе лежат и ждут своего часа романчики на английском, шведском, немецком, французском и испанском языках. Вечно голодные студенты-«негры» переводят их на русский, меняют место действия, переиначивают имена и фамилии персонажей, переставляют события, подрезают фабулу, припудривают и припомаживают текст, обогащая его мерзкими словечками из уголовного лексикона, которые с некоторых пор незаметно пробрались в нашу повседневную речь, и все это погружают в чернушные реалии сегодняшнего дня. Затем литсотрудник придумывает название позабористей, подставляет фамилию некоего поиздержавшегося селебрити, и все — романчик готов к изданию. Дешево и сердито. Это устраивает всех, в том числе и подсевшего на эту муру так называемого массового читателя. Раскрутка осуществляется за счет бесчисленных знакомых Эры Викторовны. У нее связи повсеместно, ее приятели где только не сидят: и в Думе, и на радио, и на ТВ, и в редакциях всевозможных журналов. Поначалу мне было стыдно, но потом я махнул на это рукой: бессмысленно бодаться с системой всеобщего обмана, с которой все сжились и которая существует не столько на бумаге, сколько в головах.