Млечный путь - Меретуков Вионор. Страница 77

— Ты глупеешь на глазах. Я не хотела, чтобы его… прикончили.

— Возможно, но в результате вы унаследовали его миллионы!

Глава 45

И вот я в Венеции. Без Бутыльской — она слегка прихворнула, — а с Фокиным. Как он увязался за мной, для меня загадка.

Бутыльская при нем обмолвилась, что Симона является обладательницей бесценного смарагда, и, похоже, его это заинтересовало.

До дома Симоны мы добрались уже за полночь. Несмотря на то что мы сильно припозднились, нас ждали. У лестницы со львами стояли три официанта. Прикрывая рты от зевоты, они посмотрели на нас как на пришельцев с того света.

Симона сидела на каменных ступеньках и с рассеянным видом курила сигару. Она была неотразима. Уточню, она не была красива. Кто-то даже назвал бы ее дурнушкой. Но в ней было очарование, какое бывает у женщин, знающих себе цену и уверенных, что об этом должны знать все.

Фокин шаркнул ножкой и поклонился.

— Лев, царь зверей, — представил я его. После чего Лева преподнес ей букет цветов.

Полутьма. Эхо от наших шагов. Тяжелые своды. Лепные гербы. Оленьи рога. Кабаньи и медвежьи головы. Каменный пол. Ковры. Секиры. Копья. Шпаги. Латы. Шлемы. Чугунная пушка на площадке широкой лестницы. А это еще что такое?! Старинный медный самовар, огромный, ведер на десять.

У Симоны красивая спина. Задница обширная, как стационарный лафет. И все время в движении, в движении! А ноги!.. Она идет, слегка покачиваясь на дециметровых каблуках. Не оторваться! Не баба, а пороховая башня. Похоже, правду говорила Бутыльская: у этой бабищи все органы наверняка работают, как хорошо отлаженный паровой молот. А вот все, что окружает ее в этом дворце, мне не понравилось — очень мрачно. И, как в подземелье, сыро.

— Сыро, сыро, а как же иначе? — как бы отгадывая мои мысли, сказала Симона. — Венеция — это окультуренное болото с островками суши. Да и те покоятся на сваях, вбитых еще в средние века. Воды здесь столько, что город просто обречен не вылезать из сырости.

Большие комнаты, почти залы, как сообщающиеся сосуды, услужливо транслируют друг другу вековую промозглость и полумрак.

Я, стараясь не выказывать никаких чувств, оглядываюсь. Прежде всего меня поражает непомерное количество внутренних колонн. Словно я в каменном лесу. Кто сотворил это уродливое безумство — свихнувшийся архитектор или сам средневековый хозяин этого мраморного бунгало? Устроитель сего сумасбродства, установив колонны, вероятно, столбил пространство, подлаживая его под свои убогие представления о макрокосме. Понатыкал колонн, дуралей. Наверно, полагал, что таким образом сумеет разобраться с устройством мира. Вот и разобрался, пройти невозможно, не расквасив нос о мраморный столб.

Я продолжаю осмотр. Старинные гобелены. Полотна в потускневших бронзовых рамах, сами полотна тоже потускнели. Надо присматриваться, чтобы понять, кто там изображен: венецианский дож, его длинноносая жена или вообще что-то уму непостижимое, вроде чертей, глядящих на тебя из мрачных глубин прошлого. На мой взгляд, ублюдочный замок Бублика выглядел ничуть не хуже, даже, пожалуй, предпочтительней. Во всяком случае, там было теплей и, если оставить за скобками воспоминания об окровавленной голове без уха, в общем-то уютней.

Холод поднимается от пола, пронизывает лодыжки, стремительно взбирается выше и уже поджимает копчик. Я ежусь. Я чувствую холод, как будто это живое существо. Странное ощущение. Если меня не разогреют с помощью ужина и чего-нибудь возвышенного, вроде качучи на столе и пинты виски, я отсюда сбегу, не дожидаясь утренних петухов.

— Я от нее без ума, — слышу я пылкий шепот Левы. Мы все еще идем за Симоной, пронизывая одну комнату за другой, не удивлюсь, если мы будем идти так до утра. Хозяйка дома, не оборачиваясь, давала пояснения:

— Колонн здесь столько, потому что надо же чем-то подпирать крышу и стены. Если бы не это, дом давно бы рухнул: ему восемьсот лет, — поведала она спокойно.

— Восемьсот лет! Возраст Царь-пушки, помноженный на два. Береги голову, если хочешь остаться в живых, — вполголоса сказал Фокин.

Мы с ним незаметно переглянулись.

— Загнала бы смарагд, вот тебе и деньги. Построила бы себе новый дворец из керамического саксонского кирпича и зажила бы в свое удовольствие — без страха за завтрашний день, — шепчет он.

— В этом зале прежде устраивались дуэли. Здесь дрались на шпагах и стрелялись на дуэльных пистолетах. Дальний предок моего мужа, маркиз Гвидо Паллавичини, живший лет триста тому назад, за приличную мзду предоставлял этот зал всем желающим поиграть с жизнью в кошки-мышки. В то время дуэли под страхом смерти были запрещены, и предприимчивый, но жуликоватый маркиз в конце концов на этом попался и сложил голову на плахе. Вот портрет этого красавчика… взгляните.

Мы послушно приблизились к полотну. У маркиза был мужественный вид: серо-голубые глаза, высокий чистый лоб и волевой подбородок. Вот как, оказывается, выглядели жулики триста лет назад. Ничем не отличаются от нынешних: те же благородные черты защитника обездоленных и смелый, открытый взгляд.

— Ну, теперь из-за обилия колонн здесь не постреляешь. А жаль… — произнесла Симона.

Наконец добрели до столовой. Расселись. Официанты, грустные, унылые, с преувеличенно размеренными движениями, слегка пренебрежительно обслуживают нас.

Хлеб черств, из закусок — десяток чикетти размером с наперсток, из вин — отвратительное «Бардолино», которое подают к обеду в придорожных кабачках. Чуть позже официанты подали кур, пережаренных и сухих. И вдобавок еще и успевших остыть. Каждому по курице, вернее, по петуху, всего три штуки. Значит, в угоду гостям свернули головы петухам, зарезали на мясо, не пожалели сладкопевцев. Интересно, кто будет кукарекать, когда приспеет время? Может, сама Симона! Зачем столько официантов, если жрать нечего? Я хотел попросить принести мне виски, но почему-то воздержался. И налег на вино, надо же было что-то пить, чтобы держать себя в тонусе.

Через час, нарушая все мыслимые и немыслимые гастрономические законы, подали огромное блюдо с устрицами. От голода я потерял голову и стал поглощать их десятками, стараясь не чавкать, пил соус и от жадности не заметил, что устрицы несвежие, и очень скоро у меня схватило живот. Я терпел, сколько мог. Наконец я почувствовал, что через мгновение произойдет непоправимое. Дрожа, как в лихорадке, я подскочил на стуле, пулей вылетел из-за стола и, цедя заплетающимся языком извинения, устремился вон из столовой. Слава богу, уборную я нашел сразу.

Хотя меня слегка и удивило, что на унитазе отсутствовал стульчак, я, пробормотав, что «так будет даже лучше, так будет сподручней», быстро спустил брюки и с ногами взгромоздился на унитаз. Издав возглас удовлетворения, я закрепился на унитазе в позе орла-стервятника, который с горы, господствующей над местностью, по-хозяйски озирает квадратные мили своих владений и с точностью до дюйма определяет дислокацию съедобного врага.

Я успел вовремя. Если бы я промедлил хотя бы секунду, случилась бы катастрофа. Теперь можно было не спешить.

Я уперся взглядом в стену, на которой в простой деревянной раме висел портрет бравого усача в форме капитана Королевской армии Италии. Справа от портрета на гвозде, вбитом в кирпичную кладку отопительной печи, висели добротные сапоги, начищенные до зеркального блеска.

В углу лежала каска, похожая на тазик для бритья, — такими пользовались в девятнадцатом столетии постояльцы недорогих гостиниц с удобствами во дворе. Я отметил про себя, что каска не могла быть применена как часть бритвенных принадлежностей, ибо пулей или осколком была пробита в двух местах.

Значит, понял я, все эти армейские аксессуары служат для того, чтобы напоминать посетителям туалета о тех временах, когда рвалась шрапнель, и солдаты, наложив полные подштанники, в грохоте сражения улепетывали от врага, что, по мысли создателя этой необычной инсталляции, должно было активизировать деятельность кишечника и способствовать полному и правильному его опорожнению. Страх как метод. На мой взгляд, это может заинтересовать медиков — проктологов и специалистов по запорам.