Между Сциллой и Харибдой (СИ) - Зеленин Сергей. Страница 147
– Хоть бы не сюда, не сюда, господи!
Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
– Дети мои! Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету! Дети мои…!
– Замолчите!
Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом – и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля…
«Сейчас это кончится, – внушал себе Кузнецов, ощущая хруст земли на зубах, закрыв глаза: так, ему казалось, быстрее пройдет время, – еще несколько минут…».
Артобстрел кончился так внезапно – как будто кто-то выключил его, повернув рубильник. Выбравшись из ровика, Кузнецов первым делом бросился к окопу телефониста:
– Связь есть с энпэ? Не перебило? Дайте трубку, Святов!
Святов, прижав колено к колену, чтобы не дрожали, закивал остреньким, белесым, вспотевшим от страха и начинающейся летней жары деревенским личиком:
– Есть, товарищ командир, есть. Только никто…
– Танки! – крикнул кто-то вдалеке на батарее.
– Танки! Танки! – шептали лиловые губы связиста, – слышали? Команда была…
Кузнецову хотелось крикнуть отвернуться, чтобы не видеть эти его колени, этого необоримого его страха, который вдруг остро вонзился и в него при этом возникшем где-то слове «танки» и, пытаясь не поддаваться и сопротивляясь этому страху, он подумал: «Не может быть! Кто-то ошибся, вообразил… Где танки? Кто это крикнул?».
– Святов! – крикнул Кузнецов и потряс за плечо спрятавшего лицо в колени связиста, – с энпэ свяжитесь! С Дроздовым! Что там? Быстро!
Рука Святова мелкими толчками стряхивала с аппарата разбитые комочки земли, а губы приоткрывались, прерывисто обдавая паром дыхания трубку: «Энпэ… энпэ… Не побило вас?». И вдруг его глаза опять раскосились и замерли.
– Танки-и! – снова пронесся надрывный крик над бруствером пехотинцев.
– Танки…, - задышал в трубку Дроздов, – к бою, Кузнецов! Танки идут!
– Понял, – проговорил Кузнецов.
Странным показалось, но Кузнецов вдруг почувствовал короткое облегчение, точно вырвался на свободу из противоестественного состояния подавленности, бессилия и унижения, что называют на войне ожиданием смерти.
Но в ту же минуту он увидел ракеты – красную и синюю, поднявшиеся впереди над степью и дугами упавшие в близкие пожары.
– К орудию! – крикнул Кузнецов тем голосом отчаянно звенящей команды, который ему самому показался непреклонно страшным, чужим, неумолимым для себя и других, – к бою!
– Расчёт…, – крикнул Уханов, дублируя его команду, – к бою!
Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму из-за пазухи, первым выкарабкался на огневую позицию наводчик орудия Евстигнеев – длинная шея вытянута, выпуклые глаза с опасением оглядывали пригорочек менее чем в трёхстах шагах перед позицией.
Бойцы расчёта, выталкиваемые командой из ровиков, бросились к орудию: механически сорвали чехол с дула и с казенника, раскрывали в нишах ящики со снарядами, спотыкаясь о комья земли – заброшенные на огневую позицию разрывами снарядов, тащили ящики поближе.
Наводчик быстрыми пальцами вставлял в гнездо панораму, торопя взглядом возившийся со снарядами расчет и, старательно-торопливо начал протирать наглазник прицела, хотя в этом сейчас никакой не было надобности.
– Товарищ командир! Шрапнель готовить? – крикнул кто-то из ниши запыхавшимся голосом, – пригодится? А? Иль, гранаты?
– Быстрей, быстрей! – торопил Кузнецов, незаметно для себя ударяя кулаком об ладонь так, что больно было, – отставить шрапнель! Готовить стальные гранаты поставленные на фугас! Только на фугас!
Рядом стоящий Уханов вполголоса подсказал:
– Стальных гранат у нас мало… Очень мало! Шрапнелью поставленной «на удар» тоже можно броню проломить. Если поближе подпустить, конечно…
Посмотрев на пригорочек перед ними и вспомнив про «брюхо», Кузнецов поправился:
– Трубку шрапнельных снарядов ставить «на удар»!
Уханов мечтательно, как будто думая вслух произнёс:
– Эх… Бронебойных снарядов бы нам сейчас! Какими на флоте по броненосцам лупят. Ведь, танк – тоже броненосец, только сухопутный.
Связист Святов, привстав, возник из окопчика – шапка еле держалась на белесой голове, сдвинутая тесемкой от трубки:
– Товарищ командир! Комбат вас… Спрашивает: «Почему не открываете огонь? Что случилось? Почему не открываете?».
Он словно бы ртом хватал команды по телефону, речитативом повторял:
– Приказ открыть огонь! Приказ открыть огонь!
«Он, что там? Не знает – что мы отсюда ничего не видим?».
– Дайте-ка, дайте, Святов!
Кузнецов кинулся к ровику, оторвал трубку от розового уха связиста и, улавливая горячо толкнувшуюся из мембраны команду, крикнул:
– Куда стрелять?
– Видите танки, Кузнецов? Или не видите? – взорвался в трубке голос Дроздова, – открыть огонь! Приказываю: огонь!
– Слушаюсь! – ответил Кузнецов.
Едва он бросил трубку в руки Святова, как справа на батарее зарницей и грохотом рванул воздух. Это открыли огонь два орудия взвода Давлатяна и одно его – однокашника Чубарикова.
И почти тотчас же, трескучим эхом лопнул ответный танковый разрыв, за ним – другой, третий, пятый, десятый и, огневые позиции Давлатяна и крайнее его орудие исчезло, утонуло в огненно-черном кипении разрывов.
– Товарищ командир! Никак, второй взвод накрыло! – донесся чей-то панический крик из ровика.
Кузнецов вспомнил хорошо знакомую ему маму Володьки Чубарикова, её слёзы на проводах единственного сына и дрожащие губы шепчущие слова:
«Только вернись, слышишь? В любом виде – безногим, безруким, но только вернись, слышишь!?».
«Зачем он так рано открыл огонь? – зло подумал Кузнецов про Давлатяна, прочь отгоняя чувство собственной вины в гибели друга, – что я теперь скажу Вере Павловне?».
Видя его настроение, Уханов произнёс успокаивающе:
– Не всех в таких случаях убивают. А часто бывает – вообще никого: залегли поди в своих окопах – наложив полные штаны и, даже дышать боятся.
Долго, невообразимо долго тянулось время…
Вокруг шла война, всё куда-то по кому-то стреляли, над ними пролетали шальные пли и снаряды, а они даже ещё не видели танков…
Вдруг, из густо заполненного дымом пространства справа от той возвышенности – за которой они притаились, вытянутым острием тарана вперед выдвинулся огромный «треугольник». Ещё немного и «треугольник» начал распадаться на отдельные, чётко видные желто-коричневые квадраты танков. Пронизывая дымовую пелену мглы, стали вспыхивать и гаснуть фары.
– Зачем фары зажгли? – крикнул, обернув ошеломленное лицо наводчик Евстигнеев, – огонь вызывают? Зачем, а?
– Для страха, – невозмутимо ответил Уханов, – психическая атака – на испуг берут.
– Волки, – с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях прильнув к прицелу, – чисто стая волков обоз в лесу окружают!
– Но мы то им не обозные клячи, – сплюнул Уханов и подмигнул крестящемуся Чибисову, – мы то и сами – кого хошь загрызть могём!