Между Сциллой и Харибдой (СИ) - Зеленин Сергей. Страница 149
– Что-то не вижу я… Песком глаза забило… Сейчас я…
Следующий танковый разрыв окатил раздробленными комьями земли, чиркнул осколками по щиту, и Кузнецов задохнулся в навалившемся тошнотном клубе толовой гари, никак не мог передохнуть, выполз на бруствер, чтобы увидеть танк, но лишь выглянул – жгучим током пронзила мысль: «Конец! Все сейчас будет кончено… Неужели сейчас?».
– Уханов! К орудию!
Из облака пыли и дыма громко раздалось:
– Я уже здесь, командир! Заряжай, что разлеглись как барышни?
Расчет, светясь маслено-черными лицами, копошился в дыму, заряжая лежа, наваливаясь на станину.
Показалось: даже перестали двигаться, замерли на маховиках огромные красные руки Уханова, приросшего одним глазом к прицелу. Ему мешала каска. Он все сдвигал и наконец сдвинул ее резиновым наглазником прицела. Каска упала, скользнув по спине, с его потной головы и со звоном ударилась об землю. Уханов посунулся на коленях, потом задвигалось плечо, правая рука плыла в воздухе, гладящими рывками нащупывала спуск. Она двигалась неправдоподобно замедленно. Она искала спуск с неторопливой нежностью, как если бы не было ни боя, ни танков, а только надо было тихонько пощупать его, удостовериться, погладить.
Потеряв терпение, он вскричал:
– Уханов! Два снаряда! Огонь!
Пулеметные очереди резали-скребли по брустверу, сбивая землю на щит. С выхлопами над самой головой оглушающий рев мотора, лязг, скрежет вползали в грудь, в уши, в глаза, придавливали к земле, головы невозможно было поднять. И на миг представилось Кузнецову: вот сейчас танк с неумолимой беспощадностью громадой – вырастет над орудием, железными лапами гусениц сомнет навал бруствера, и никто не успеет отползти, отбежать, крикнуть…
«Что это я? Встать, встать, встать!».
– Уханов, два снаряда, беглый огонь!
Два подряд выстрела орудия, сильные удары в барабанные перепонки, со звоном, с паром вылетевшие из казенника гильзы в груду стреляных, уже остывающих гильз – и тогда, отталкиваясь от земли, Кузнецов выполз на кромку бруствера, чтобы успеть засечь попадания снарядов, скорректировать огонь орудия.
В лицо его опаляюще надвигалось что-то острое, огненное, брызжущее, и мнилось: огромный точильный камень вращался перед глазами. Крупные искры жигали, высекались из брони танка и наконец – внутренний взрыв сотряс, толкнул танк назад, пышный фонтан нефтяного дыма встал над ним.
И Кузнецов с какой-то пронзительной верой в свое легкое счастье, в свое везение и узнанное в то мгновение братство вдруг, как слезы, почувствовал горячую и сладкую радостную сдавленность в горле.
– Танки, – раздалось истошное из порядков пехоты прикрытия, – танки прорвались!
– ОКРУЖАЮТ!!!
Этот крик вонзился в сознание Кузнецова раскалённой иголкой и, он не веря еще, увидел то, чего никак не ожидал и растерялся.
Около трёх десятков человек красноармейцев, выскочило их стрелковых окопов и стремительно бросилось в их сторону.
– Танки на батарее! – крикнул кто-то уже из своих.
Кузнецову, вдруг захотелось также – развернуться, выпрыгнуть из окопчика и бежать изо всех ног…
– Молчать! – заорал Уханов и, резко без замаха ударил кричащего в челюсть, – заткнись, твою мать!
Этот крик заставил Кузнецова прийти в себя и выхватив наган:
– Пристрелю, кто хоть с места тронется!
Бежавшие красноармейцы-пехотинцы, многие уже без винтовок, успели пробежать почти половину расстояние до орудия – он уже видел чёрные от страха глаза и белеющие зубы в открытых ртах, как по ним словно железным веником прошлись… Несколько низких разрывов шрапнелей, скрещенные трассы пулемётных очередей, мгновенье – и вот про них напоминают только неподвижные серые кучки тел.
– Паника – она больше народу убила, чем пули и снаряды, – философски-спокойно заметил Уханов, – в окопе, убьют тебя или нет – это ещё неизвестно. А вот когда бежишь сломя голову – так это обязательно.
Кто-то из артиллеристов угрюмо с ним согласился:
– Да и куда ты убежишь? Спереди – танки, сзади – ревтрибунал? Не чужие – так свои.
– Отставить разговорчики, – прервал Уханов, – что ж поделаешь, коль у некоторых бойцов сознательности нет? Только через трибунал такое и лечится.
Помолчав, он напряжённо всматриваюсь в дым:
– Командир! Глянь в свою биноклю – что там за бардак творится справа?
Дым над степью заволок небо, задавливая, заслонил солнце, ставшее тусклым медным пятачком, везде впереди раздирался выстрелами, кипел огненными валами, словно по-адски освещенными из-под земли, полз на батарею, подступал к брустверам…
«Там разве никого нет? Ни одного живого?».
Он долго присматривался к огневой позиции молчащего взвода Давлатяна, как вдруг из этого кипящего дымного месива – неожиданно появились огромные тени трех танков.
Следующая мысль была совершенно ясной: если танки выйдут в тыл батареи – то раздавят орудия по одному. Оборона будет прорвана и Плацдарм падёт. Плавать он не умеет, белые в плен красных командиров не берут, стало быть…
Танки, прорвавшиеся к батарее, надвигались из красного тумана пожаров, шли на огневую Давлатяна, дым с их брони смывало движением.
– Неужто все убиты там? Чего не стреляют? – крикнул кто-то злобно, – где они?
– По танкам справа! – он передохнул, захлебываясь криком, понимая, что уже ничего не сумеет сделать, – разворачивай орудие! Вправо, вправо! Быстрей! Уханов! Евстигнеев!
Он бросился к расчету, который тоже увидев танки – наваливаясь плечами на колеса, на шит, выдыхая ругательства, изо всех сил дергал, передвигал станину – пытались развернуть орудие на сорок пять градусов вправо. Суетливо двигались руки, переступали, елозили, скользили сапоги по грунту. Промелькнули налитые напряжением чьи-то выкаченные глаза, возникло набрякшее, в каплях пота лицо Евстигнеева. Упираясь ногами в бруствер, он всем телом толкал колесо орудия, а ниточка крови по-прежнему непрерывно стекала из его уха на воротник шинели. Видимо, у него была повреждена барабанная перепонка.
– Еще! – сипел Уханов, – ну, ну! Дав-вай!
– Вправо орудие! Быстрей!
– Еще! Ну, ну!
– Да быстрей же! Навались! Все разом!
– Еще вправо! – сипло повторял Уханов, – еще чуток!
– Доворота… Доворота не хватает, товарищ командир! – толкнулся в сознание вскрик Евстигнеева. Он, словно плача красными слезами, тер веки пальцами и мотал головой, глядя на Кузнецова.
Как по команде, все бросили орудие и молча уставились на него, с немым вопросом:
«Что будем делать, командир»?
А тот, с уставившимися в одну точку, расширившимися глазами, лихорадочно-напряжённо думал и никак не мог принять никакого решения:
«Неужели сейчас мы все должны умереть? Танки прорвутся на батарею и начнут давить пехоту, расчеты и орудия! Что с Давлатяном и Чубариковым? Почему не стреляют? Живы там? Нет, нет, я должен что-то сделать! А что такое будет смерть? Нет, нужно только думать, что меня не убьют – и тогда меня не убьют! Я должен принять решение, я должен что-то сделать!».
Внезапно, словно что-то выпрямило его, Кузнецов вскочил, кинулся к ходу сообщения:
– Я туда! Во второй взвод! Уханов, остаетесь за меня! Я к Давлатяну! К Чубарикову…
Он бежал по недорытому ходу сообщения к молчавшим орудиям второго взвода, еще не зная – что на позициях Давлатяна сможет и сумеет сделать.
Ход сообщения был ему по пояс – и перед глазами дрожала огненная круговерть боя: выстрелы, разрывы, крутые дымы среди скопища танков, пожар в селе. А справа, три танка покачиваясь шли в пробитую брешь, свободно шли в так называемом «мертвом пространстве» – вне зоны действенного огня соседних батарей. Они были в двухстах шагах от позиции Давлатяна, зелёно-желтые, широкие, неуязвимо-опасные. И в отчаянии оттого, что теперь он не может, не имеет права вернуться назад, а бежит навстречу танкам, к своей гибели, Кузнецов, чувствуя мороз в животе, закричал призывно и страшно: