Хаос (ЛП) - Шоу Джейми. Страница 18

— Может быть, ты просто недостаточно внимательно смотришь.

А может, я вижу только Шона.

Даже в колледже ни один парень никогда не заставлял меня чувствовать себя так, как Шон, даже если это было всего на один час на одной вечеринке шесть лет назад. Никто другой не мог соперничать с ним — я просто никогда полностью не осознавала этого, пока не села с ним на диване после репетиции группы, наблюдая, как он играет на том винтажном Фендере, и вспоминая, каково это, когда мое сердце в груди делает то же самое.

Эта танцующая, вертящаяся, трепещущая чертова штука. Эта штука прямо из книг и романтических фильмов.

— Нет никого, кто был бы похож на него, Кэл.

Я даже не знаю, что в нем такого. То, как напряженно он смотрел на свою гитару, когда играл, то, как нежно смотрел на меня, когда я заставляла его улыбаться. Как будто под его прекрасной оболочкой скрывается еще более прекрасный человек, и все, чего я хочу, это быть с ним. Я хочу быть единственной девушкой, которой он так улыбается.

Кэл вздыхает, его грудь сдувается, а тревожные морщинки вокруг рта углубляются.

— Ты должна ненавидеть его.

— Навсегда?

— По крайней мере, пока не напомнишь ему, что он сделал.

Я никогда не смогу.

— Он должен знать, Кит.

Но он никогда не узнает.

— И ты заслуживаешь извинений.

И в ту ночь, когда лежу в своей постели под тяжелым одеялом, я не жду извинений. Вместо этого пишу Шону, говорю, что я дома, и отвечаю на звонок, когда он звонит через две секунды.

На самом деле, я отвечаю через десять секунд, потому что мне требуется немного времени, чтобы перестать улыбаться, прикусывая губу, и чувствовать, что начну хихикать, как только услышу его голос.

— Алло?

— Ты сейчас дома?

Три слова, и эта смешливая улыбка снова появляется на моем лице. Я убираю телефон подальше, пока не могу взять себя в руки, а потом отвечаю:

— Да, я в постели.

— О…

Черт… это переводится как «Я не хочу, чтобы ты приходил»? Потому что это определенно не то, что я имела в виду. Я имела в виду: «Да! Я уже дома! Приходи ко мне! Останься! Мы можем заняться… чем-нибудь!»

Боже. Как будто я никогда раньше не разговаривала с чертовым парнем.

— Так что же случилось у твоих родителей? — спрашивает Шон, прерывая мой спазматический внутренний монолог.

Я шумно выдыхаю и отвечаю:

— Ты не хочешь об этом слышать. Поверь мне.

— Если бы не хотел, то не спрашивал бы.

Мягкий жар разливается под моими щеками, впитываясь в кончики пальцев, которые я прижимаю к ним.

— А что, если я просто не хочу об этом говорить?

— Тогда можно я тебе кое-что сыграю?

Я убираю кончики пальцев, когда этот мягкий жар превращается в огонь.

— На твоей гитаре?

— Нет, на моей губной гармошке.

Я слишком нервничаю, чтобы придумать умный ответ на его поддразнивание.

— По телефону?

— Да. Я хотел бы прийти завтра, если ты не против, но весь день ждал, когда ты послушаешь песню, над которой работал.

Та улыбка, которую я подарила тьме раньше, возвращается в полную силу, и я проглатываю еще один глупый смешок.

— Конечно. Играй.

А потом Шон это играет. Он играет на гитаре только для меня, и я закрываю глаза и позволяю себе мечтать.

Я мечтаю о том, что эта песня для меня, что ночь моя, что Шон мой.

— Ну и что ты думаешь? — спрашивает он, когда заканчивает. — Тебе понравилась?

И с этой мечтательной улыбкой на моем лице и его песней в сердце, я отвечаю ему.

— Нет, — говорю я. — Я влюбилась.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В течение следующих двух недель мои утренние часы обычно заполнены «Старбаксом» и Лэти, а послеобеденные репетициями или джем-сейшн, наигрыванием музыки или написанием музыки. Большинство песен, которые я записала в тот день в квартире Шона, все равно меняются — старые партии гитариста заменяются новыми, которые я пишу сама. Ребятам нравится свежее звучание, который я добавляю их звуку, а мне нравится, что новшества им по вкусу. Мы прекрасно развиваемся вместе, и все проходит очень легко. Майк всегда прикрывает мне спину, Адам заставляет смеяться, Джоэль развлекает своими банальными шутками, а Шон…

Шон — это единственная часть, которая не так проста.

Время, проведенное с ним наедине, очень трудное. Я стараюсь держаться профессионально; он понятия не имеет, что мне приходится так сильно стараться, и всегда чувствую облегчение, как только он покидает мою квартиру. Переписываясь с ним и слыша, как мой телефон звонит в ответ, я становлюсь зависимой, мое сердце замирает, и Шон подбирается к месту, которое я поклялась оберегать.

Иногда мы встречаемся у него дома. Порой вся группа репетирует у Майка, но больше всего я жду тех моментов, когда мы с Шоном сидим на крыше у окна моей спальни.

— Слышишь? — спрашивает он, дергая Е-струну моей гитары.

Этот звук продолжает ветерок, дующий в мои волосы, и Шон улыбается, когда я пытаюсь откинуть их.

Прошло уже несколько недель с нашей первой репетиции, но погода в конце мая все еще не поняла, что уже почти лето, и хотя холод требует, чтобы я заползла обратно в окно, чтобы надеть носки и ботинки, я не двигаюсь с места. Вместо этого прижимаю пальцы ног к крыше и говорю Шону:

— Все ещё не то.

Ледяная черепица, прижатая к подошвам моих ног, помогает мне удержаться на земле, напоминая, что я не во сне, напоминая, что я позвонила Шону, и он перезвонил мне — шесть лет спустя, но он позвонил. И вот теперь он сидит рядом со мной за окном моей спальни, чувствуя себя совершенно комфортно с моей гитарой на коленях.

Он натягивает другую струну и снова дергает.

— А теперь?

— Отлично, — говорю я с легкой улыбкой. Скрещиваю ноги и кладу замерзшие ступни на колени, обхватывая руками эти сосульки, чтобы согреть их. — Кто научил тебя играть?

— Мы с Адамом учились сами, — отвечает Шон, ностальгическая улыбка появляется в уголках его рта, когда он кладет мою гитару обратно в футляр.

Шон щелкает замками и откидывается на крышу, опираясь на сильные руки, а длинные ноги вытянуты перед ним.

Было бы так легко забраться на него сверху — оседлать потрепанные джинсы и ощутить легкий ветерок на его губах.

Я заставляю себя поднять на него глаза.

— Как давно вы дружите?

— С первого класса, — говорит он с легким смешком, на который я не могу не улыбнуться.

— Как это произошло?

— Я подбил его попытаться пройти сверху по рукоходу на детской площадке, и он добрался до последней перекладины, прежде чем учитель поймал его и наказал нас, задерживая после уроков на целую неделю.

— Значит ты плохо на него влиял, — поддразниваю я, и гордость в улыбке Шона подтверждает это.

— Он подначил меня сделать то же самое, как только закончился срок нашего заключения и нам разрешили выйти на перемену.

— И ты сделал?

Шон смеется и качает головой.

— Нет. Я сказал ему, что больше не хочу быть наказанным, и когда он попытался убедить, что меня не поймают, я подбил его сделать это снова.

Почти двадцать лет прошло, а эти двое совсем не изменились.

— Его опять поймали?

Шон гордо кивает.

— Ага. Мы получили еще две недели заключения, плюс они позвонили нашим мамам.

Когда я смеюсь, он тоже смеется.

— Я удивлена, что ваши мамы разрешили вам дружить после этого, — говорю я.

— К тому времени мы уже были как братья. Было уже слишком поздно.

Не знаю, почему, когда слышу этот рассказ, мне хочется поцеловать Шона, но так оно и есть. Так бывает с любыми другими словами Шона, которые он произносит. И точно так же, как каждый вечер, когда оказывалась с ним наедине, я прикусываю губу и стараюсь не думать об этом.

— Так почему гитара?

— Мама Адама купила ему одну на Рождество, и я играл на ней, пока он не решил, что тоже хочет учиться. — Улыбка Шона становится ярче, когда он путешествует назад во времени. — Я думаю, он хотел научиться только ради девочек, но через некоторое время начал писать тексты и петь их. А остальное, наверное, уже история.